В рубрику Истории
Здравствуйте, меня зовут Настя, мне 31, и у меня депрессия. Мне тяжело и страшно об этом говорить, и этот камингаут не дался мне легко. У меня не та депрессия, которую к месту и не к месту поминают в беседах о жизни, судьбах страны и личных драмах, имея в виду плохое настроение, грусть, тоску, печаль, и прочий сплин.
У меня настоящая депрессия. Клиническая депрессия. Та, которая в МКБ-10 описывается вот так: http://mkb-10.com/index.php?pid=4211, а DSM-IV вот так http://depressiya.net/simptom…/simptomy-depressii-po-dsm-iv/ Та депрессия, которая болезнь. В моем конкретном случае это было почти неизбежно – мне не слишком повезло с нервной системой в смысле наследуемых признаков. Я в нашей семье не первый человек с этим диагнозом, и, вполне возможно, не последний. Сколько я себя помню, у меня, например, всегда были проблемы со сном. Примерно к 25-ти годам я свыклась со своей бессоницей, и научилась с ней жить, да, собственно, у меня и не было другого выбора. Никто всё ещё не спрашивает у эмбриона, хочет ли он унаследовать те или иные генетические особенности своих родителей. Меня не спросили тоже. Так же, как и любого, кто читает этот текст. Кто-то из вас получил от родителей презент в виде повышенного риска сердечно-сосудистых заболеваний, кто-то предрасположенность к диабету, лишнему весу, заболеваниям щитовидной железы, раку, алкоголизму, и черт его знает чему ещё. Кому что, а мне в генетической лотерее выпали «расстройства настроения», как их нежно называет психиатрическая наука.
Да, депрессия – расстройство из ряда так называемой «малой», или пограничной психиатрии (большая – это там где всё серьёзно, про бред, галлюцинации и нарушения сознания). Официальная статистика заболеваемости депрессией пляшет от 10 до 20 процентов взрослого населения, по разным данным. Я такая не одна.
А в малой психиатрии, кроме депрессии есть, например, еще тревожное расстройство. Панические атаки. Фобии. Зависимости. Навязчивые действия и навязчивые мысли. Неврозы. Тики. В общем, всё, что менее выражено, обратимо и не слишком препятствует социальной жизни. Имя им легион. Как и их «счастливым» обладателям. Которых миллионы. Которые прячутся у всех на виду. Как и я. Я тоже пыталась прятаться. Но больше не хочу. Потому что, как оказалось, твою беду могут использовать как оружие против тебя же. Твой диагноз могут налепить на тебя как ярлык, и приписывать именно ему все твои действия, которые не устроят широкую общественность или конкретное лицо. Потому что тебя могут заклеймить «психом» и «сумасшедшим» с легкой руки любого несведущего человека, и шушукаться о твоей болезни в коридорах. Есть такое емкое понятие «стигматизация», означающее навешивание ярлыков, ситуацию, в которой человек с диагнозом перестает быть человеком для тех, кто посвящен в суть дела, и воспринимается уже не как живой человек, а как диагноз.
Я не стану говорить здесь о тех случаях, когда человека с депрессией сходу записывают в слабаки, «это всё от безделья» и «ой, да вон у наших дедов никаких депрессий не было». Были, кстати, потому и спивались наши деды только в путь. Это последствия недостаточной образованности в подобных вопросах, и я тут точно не исправлю ситуацию парой строк на тему.
Я в этой теме нахожусь одновременно с нескольких позиций: как человек с депрессией; как человек, ставший жертвой этой самой стигматизации и этикетирования, и как практикующий психолог (и да, это вполне возможно совмещать, а вместе с дипломом психолога нам не дают иммунитета ко всем болезням и выписки «У него нет проблем, потому что он психолог»). Я еще и специализируюсь именно на работе с клиентами с депрессией. Потому что я знаю, что это. Я знаю, как с этим бороться. Я знаю, как это может быть нелегко.
На данный момент на моем счету три депрессивных эпизода: в 2011, 2014 и 2016 годах, соответственно. Впервые я столкнулась с ней в 2011, сразу после защиты диссертации. У меня тогда была просто сумасшедшая нагрузка на работе, я участвовала в подготовке ВУЗа в аккредитации, и всё свободное от диссертации время я писала, распечатывала, таскала подписывать и далее по кругу, невероятное число различного рода бюрократического мусора. А потом писала диссертацию. А потом плодила бюрократический мусор.
На защиту я вышла в весе 46 килограмм при моих нормальных 60-ти, выглядела как готовый кандидат в гроб и спать перестала, по-моему, совсем. А на следующий после защиты день я проснулась в новом для себя, сером мире. В котором мне было интересно ничего. То есть вообще ничего. Я не хотела есть. Пить. Спать. Жить. Не хотела двигаться. И оставаться неподвижной тоже не хотела. Всё, что имело для меня какое-то значение, перестало его для меня иметь. Меня ничто не радовало, я ни в чем не могла найти никакого смысла, включая собственное существование. Всё, что у меня было – это чудовищная дыра где-то внутри, которую я ощущала каждую минуту, секунду, в каждый отдельный момент времени. Место, в котором было раньше что-то живое, а теперь оно перестало там быть. И отчаянная, щемящая тоска по этому живому, чувство страшной утраты, страх, непонимание, что, к чёрту, со мной происходит, и желание было только одно – хоть чего-нибудь захотеть. Да, я ходила на работу. Я вела пары. Я даже улыбалась в нужных местах, потому что разумом помнила, где нужно улыбаться. Но ничего, абсолютно ничего, кроме грызущей тоски, не чувствовала. Я продержалась так три недели, а потом поняла, что мне становится всё хуже, я как будто впадаю во внутренний анабиоз, превращаюсь в робота, внутри которого всё воет от какой-то непреходящей внутренней боли, у которой даже причины-то нормальной нет. Ведь, казалось бы, «Добби свободен», диссертация защищена, документы сданы, ну разве не ура? Мне было не ура. И, спасибо моему образованию, я вовремя поняла, что не справлюсь сама. И пошла прямиком к психотерапевту, где получила рецепт на антидепрессанты. И начала их пить.
Депрессия – это когда у вас в организме нехватка серотонина. Антидепрессанты позволяют накопить то скромное количество, что еще вырабатывает организм человека в депрессии, и вернуть в кровь нормальную его концентрацию. Они не дают никакой эйфории. Никакого «прихода». Не меняют сознание. Они просто позволяют вернуться из той ямы, в которую вас затащила болезнь, обратно к норме. Снова начать испытывать чувство голода. Желание сходить в кино. Пообщаться с друзьями. Вы всё также грустите, если для этого есть повод. Но теперь грусть и подавленность – это не все эмоции, которые вы в состоянии испытывать. Вам становится снова НОРМАЛЬНО. И это очень здорово, на контрасте-то с предшествующим состоянием. Любой студент-психолог, прослушавший курс клинической психологии знает, что:
а) Депрессия в анамнезе не делает человека неработоспособным. Несчастным да, но посмотрите вокруг, если мы всех несчастных выгоним с работы, много ли останется-то?
б) Антидепрессанты – это не нейролептики и не транквилизаторы. Они не успокаивают, не возбуждают, и уж тем более, не затрагивают рассудок. Они восстанавливают баланс серотонина. Всё.
После начала приема антидепрессантов я вернулась к своей норме недели через три. И оставалась в ней до 2014-го.
Но именно 2011-й стал для меня годом, когда я поняла, что болеть депрессией это стыдно. И опасно. В первые недели лечения, когда я еще выкарабкивалась, и не выкарабкалась окончательно, я подумала, что неплохо бы себя поберечь, и несколько снизить трудовую нагрузку, не связанную с моим основным видом деятельности (то есть, преподаванием). И, как наивный тогда еще человек, я решила, что будет разумно с моей стороны, если я подойду к заведующей Кафедрой (кафедрой психологии, на минуточку!), расскажу ей о моей проблеме, и попрошу несколько снизить нагрузку одного отдельно взятого кафедрального ослика на пару недель в связи с тем, что у ослика диагностировали депрессию, и вот такие дела, «мне бы пару недель». И знаете, всё прошло по плану. Меня в приватной беседе внимательно выслушала Елена Александровна, покивала понимающе головой, пожелала здоровья, и, «Конечно, это останется между нами». Спустя несколько недель доброжелатели с нескольких сторон рассказали мне, как на кафедре, за чашечкой кофе, эта самая Елена Александровна Евстифеева обсуждала с моими коллегами, общим числом шесть человек, как может студентам преподавать «ненормальная», и «чему она их может научить, если сама сумасшедшая». Я запомнила дословно, настолько была тогда потрясена. Я смогу понять, если такую интерпретацию позволит себе разнорабочий с завода или гопник Вася из соседнего подъезда. И даже вынос приватной беседы на публику я могу понять, в конце концов, «знают двое, знает и свинья». Но как человек, заведующий кафедрой психологии(!), где вроде бы, должны нести свет знаний о человеческой психике, а не обывательскую ересь, человек с высшим образованием и докторской степенью, вот так запросто приравнивает депрессию к сумасшествию, у меня в голове так и не уложилось. Таких ошибок у меня студенты уже к третьему курсу не делают. Не делали.
А мой уход с кафедры в этом году спровоцировал новую волну грязи, в которой моя депрессия занимает почетное центральное место. И моё теперь уже бывшее руководство рассказывает студентам, вызывая их к себе на ковер, и навещая их целыми группами, что я «сумасшедший человек на препаратах», «ненормальная» и «психическая», и, они, оказывается, давно хотели меня по этому поводу уволить, да вот как-то руки не доходили, успела сама уйти. И повторяет это на все лады по всему моему alma mater. Не озвучивая, правда, конкретного диагноза.
Ну так я сама его озвучу. У меня депрессия. И рядом с вами, кто бы этот текст не читал, есть люди с таким же диагнозом, как у меня. И люди с фобиями. И с паническими атаками. И с неврастенией. Кардионеврозами. Аддикциями. И с другими «мелкими» и «крупными» диагнозами, про которые им стыдно говорить, и которые боятся реакции общества. И, как видите, не зря.
Моя депрессия возвращалась ко мне, как приблудившийся щенок, еще дважды. Я уже знаю, что делать, и могу теперь себя вытащить за несколько недель. Я не могу предотвратить рецидив, как и треть всех, кто однажды получает этот диагноз. Не могу предсказать временной диапазон, в котором это случится. Я могу только постараться научиться с этим жить, и стараться меньше переживать и испытывать стрессов, и больше получать удовольствий. И надеяться, что очередной рецидив станет последним, и я больше никогда не проснусь с пустотой внутри. То, что это со мной происходит — это не моя вина. Просто механизм однажды почему-то запустился в период больших нагрузок, и теперь мне приходится это учитывать. Как диабетикам уровень сахара, так мне уровень серотонина. То, что со мной происходит – не ваша проблема. Мой сплин не делает меня опасной для живых людей, заразной, или невменяемой. Этот процесс мало сказывается на моей работе, разве что я становлюсь чуть мрачнее обычного, и переношу консультации на пару недель. Для меня это проблема, да, и я учусь с ней справляться, и у меня даже получается.
Такие же люди, как я, живут вокруг вас. Возможно, кто-то из них однажды решит с вами поделиться. А возможно, вы что-то заподозрите сами. Так вот, не присоединяйтесь к необразованной массе, не клеймите живых людей простыми словами, не записывайте любого, кто посмел зайти к психиатру, в «психи». Хотя бы почитайте сначала что-то об этом диагнозе. Узнайте прежде, чем судить. Не делайте нашу жизнь сложнее, чем она есть. И, может когда-нибудь, в далеком и прекрасном будущем, ко мне перестанут приходить люди, потерявшие всех друзей из страха «А вдруг у меня случится паническая атака, они увидят, и перестанут со мной общаться? Лучше не буду с ними встречаться». Те, кто перестал выходить из дома, потому что «Вдруг люди увидят, как у меня дрожат руки». Эти «психи» учатся, работают и живут рядом с вами. И боятся, что встретят вместо поддержки, или, хотя бы равнодушия, осуждение и получат своё клеймо. Как я. Не надо так.
