Опубликовано Оставить комментарий

Анастасия Дергачева. Боль и кайф: как я живу с биполярным расстройством.

Фото: NASAВ рубрику Истории
Почти месяц я живу, как под наркотиками. Одно но — я не принимаю наркотики. За это время я завела новых друзей, в третий день отпуска получила легкое сотрясение, а в последний — сделала татуировку. Если не знать, что у меня биполярное аффективное расстройство (БАР), можно подумать, что я просто веселый и немного странный человек. Зачем же я лечусь?
Я достаю старые рецепты из коробочки и раскладываю их, как пасьянс: «Прозак», «Эглонил», «Зилаксера», «Симбалта», «Триттико», «Фенотропил», «Ламиктал», «Финлепсин», «Тебантин», «Церепро», «Амитриптилин», «Трифтазин», «Анафранил», «Трилептал», «Галоперидол». Похоже на фильм «Страх и ненависть в Лас-Вегасе», но это не наркотики. Это антидепрессанты, нейролептики, нормотимики и ноотропы, которые я принимала в течение последних двух лет. Сейчас я принимаю нормотимик, который должен постепенно выровнять мои колебания из одной фазы в другую.
Год назад мне диагностировали биполярное аффективное расстройство, однако, по моим воспоминаниям, я живу с ним всю жизнь. Почти два года назад — депрессию. Об этом я пишу в своем блоге, который прервался на год.
БАР — это нелегко. Но мне очень повезло. Не потому, что я чувствую больше, чем другие. Я не считаю себя «особенной», не романтизирую свою болезнь (Александр Пушкин, Винсент Ван Гог, Стивен Фрай, Курт Кобейн  — мои товарищи по заболеванию).
Мне повезло, что у меня более «легкая» разновидность — БАР 2 типа. С БАР 1 типа во время маниакальных эпизодов рано или поздно попадают в психушку. У меня более легкие, гипоманиакальные фазы. Во время гипоманий я очень много разговариваю, пишу десятки сообщений своему врачу, знакомлюсь с людьми на улице, в такси и в очереди в аптеке, а также испытываю кайф, как будто я приняла наркотики, хотя я их и не принимаю.
Фото: NASA
Из центра головы по рукам бегут мурашки, я испытываю блаженство, прикрываю глаза и улетаю куда-то в другой мир. Даже если день назад я ударилась головой и подвернула ногу, меня укачивает и больно ходить.
«Вы такие офигенные, я вас люблю!», — говорю я своим новым знакомым. Я собираюсь сделать еще четыре татуировки. Срочно покупаю пять томов Бродского, а после закрытия книжного ношусь в поисках Пушкина. Пушкин нужен мне сию минуту, однако через пару часов я забываю о нем.
Раз все так офигенно, зачем лечиться?
Год назад во время гипомании я заняла у мамы довольно приличную для меня сумму денег и купила параплан. Потом у меня началась депрессия, и я на нем так и не полетала.
Мои гипомании длятся от трех недель до полутора месяцев, депрессии — много месяцев. Они не такие тяжелые, как у людей с клинической депрессией, но пережить их непросто. А главное, кажется, что фаза будет длиться вечно.
Стоит заметить, что работать тяжело как в депрессии, так и в гипомании, но на препаратах гораздо легче. Работа меня стабилизирует.
Самое изматывающее во время депрессии — это отсутствие сил и апатия. Во время прошлого отпуска я сдала билеты на самолет и неделю просто не выходила из дома. Я спала по 20 часов, либо целый день смотрела в стену или в потолок. Выход в магазин в середине недели по сложности напоминал экспедицию в открытый космос.
Во время депрессии сил нет вообще ни на что, особенно на общение с людьми. А значит, я теряю социальные связи. С утра до ночи меня преследуют тревога и стыд, и если на это нет причин, я их найду. Каждый день я думаю о том, когда меня уволят.
Но больше всего мою жизнь усложняет то, что во время смены фаз я теряю идентичность. В каждой фазе я начинаю мерить себя мерками этой фазы, а потом мне приходится отстраивать восприятие себя и мира заново.
Во время гипомании мне кажется, что это и есть настоящая я — я могу пробежать 7 километров в дождь, купить коньяк без паспорта по рецепту на антидепрессант и найду язык с любым человеком. Но стоит мне только привыкнуть к веселой общительной девушке, как в нее будто вселяются похитители тел. Все мои планы, увлечения, интересы и знакомые проваливаются в черную дыру.
Фото: NASA
Я теряю навыки, и мне приходится учиться всему заново. Несколько лет назад я с нуля училась писать, по одному предложению, по одному абзацу. Недавно я заново училась дружить. А сейчас мне, киноману, предстоит по-новой научиться смотреть не только кино, но и сериалы.
Гипомания — это тоже нелегко. Множество очень мощных желаний одновременно раздирают меня в разные стороны. В итоге я впадаю в ступор, не могу сконцентрироваться на чем-то одном и довести это до конца. Сейчас я пишу этот текст благодаря пузырьку «Галоперидола», который всегда со мной. Доктор ласково называет его галчонком.
Рамок общения во время гипомании нет никаких, порой я бываю агрессивной. Когда мне весело, я кричу «Жопа!» на всю редакцию, а также предлагаю «Галоперидол» заместителю главного редактора. Слава богу, я видео-продюсер, а не юрист.
Еще один признак гипомании — это сексуальное влечение, которое некуда деть. В этом мне более-менее удается себя контролировать. Мой лайфхак — фотографироваться обнаженной. Хорошо, что я не придумала что-то более изобретательное.
Однако самое веселое — это смешанные эпизоды и быстрые циклы. Вчера мое состояние менялось, как минимум, шесть раз. Я не всегда могу осознать, что же именно я чувствую, потому что испытываю несколько очень мощных чувств одновременно. Я «под кайфом» или мне больно? И то, и другое. В таких состояниях особенно тяжело работать, потому что я очень легко «улетаю» в какой-то другой мир и потом не могу собрать себя. Я реву и чувствую, что проваливаюсь в какую-то сладкую черную бездну.
Почему люди с БАР не хотят лечиться?
Среди биполярщиков есть такой мем: I hate being bipolar it’s awesome — «Я ненавижу быть биполярным, это потрясающе». В гипомании я плачу от красоты, хочу обнять самолет после посадки и залезть в киноэкран. Я еле сдерживаю себя, чтобы не говорить людям в метро: «Вы прекрасны».
Фото: NASA
Все чувства у человека с БАР преувеличенные, гораздо более мощные. Он все время несется на американских горках — то вверх, то вниз. Вне гипомании биполярщику просто скучно. Но в аффекте нельзя летать на параплане, а из-за колебания настроения я не могу доделать многое из того, что хочу, не могу даже с уверенностью сказать, что я буду делать завтра.
К сожалению, многие биполярщики имеют негативный опыт лечения, в итоге бросают или лечат себя сами. Многие уверены, что БАР неизлечим. По словам моего доктора, БАР лечится с любой стадит. Он дает мне прогноз от трех лет.
В моменты сложных состояний наша переписка с врачом напоминает военные сводки: три капли, одну каплю, еще каплю, пять капель, 150 грамм, еще 150 грамм, 600 грамм. Он терпеливо переносит атаки сообщений, когда я не могу сдержать порывы к общению. Он, наверняка, видел и не такое: «Пять капель галоперидола, или вы сдерживаетесь и работаете».
Сдерживаться очень тяжело, когда ты круглосуточно несешься в сладкую бездну, как герой фильмов Дэвида Линча и песен Ланы дель Рей. Мне не нужны наркотики, чтобы выйти за пределы привычного мира. Но мне так тяжело вернуться обратно, что люди, которые принимают наркотики, кажутся мне идиотами.
Доктор говорит, что лечение у психиатра похоже на путешествие со сталкером. Я не знаю, куда иду, и порой мне очень страшно. Лечение для меня — это как подготовка к высадке на незнакомую планету. Я хорошо знаю себя в гипомании и в депрессии, но совершенно не помню себя в психически нормальном состоянии — в интермиссии. Поэтому я не могу отделить свою личность от болезни. А вдруг у меня ее просто нет?
А вдруг в интермиссии скучно? А вдруг я потеряю себя? А вдруг мне просто нравится быть чокнутой, чтобы не быть такой, как все? Но невозможно прожить всю жизнь в фильме Линча — как минимум, это очень утомительно.
Если открыть зонтик в ветреный день, спицы могут не выдержать, и зонтик вывернет наизнанку. Я борюсь с зонтиком, который ведет себя, как параплан в неумелых руках ученика. Я ору и плачу. Но стоит мне сложить зонтик, как я замечаю, что ветер не такой уж и сильный.
Нормотимики должны постепенно выровнять порывы ветра. Но впереди у меня еще несколько лет такой борьбы. Я шучу, что чувствую себя немного буржуа, потому что езжу в «психушку» с работы на такси. Я шучу, что когда выйду в интермиссию, набью себе молекулы «Анафранила» и «Трилептала». Ну или наконец расчехлю параплан.
https://snob.ru
 

Опубликовано Оставить комментарий

Пэг Стрип. Что мешает уйти, когда не устраивают работа или отношения?

Что мешает уйти, когда не устраивают работа или отношения?Иногда мы понимаем, что пора двигаться дальше, но боимся что-то менять и оказываемся в тупике. Писатель Пэг Стрип размышляет, откуда берется страх перемен.
 

Каждый раз, когда я оказываюсь в тупике и понимаю, что ничего не изменится, в голове сразу всплывают возможные причины, по которым мне не стоит от него уходить. Моих подруг это выводит из себя, потому что я только и говорю, как я несчастна, но в то же время мне не хватает смелости уйти. Я замужем 8 лет, в последние 3 года брак превратился в сплошную муку. В чем же дело?»
Этот разговор меня заинтересовал. Я задумалась, почему людям трудно уйти, даже когда они совершенно несчастны. В итоге я написала книгу на эту тему. Причина не только в том, что в нашей культуре считается важным терпеть, продолжать бороться и не сдаваться. Люди биологически запрограммированы не уходить раньше времени.
Дело в установках, оставшихся в наследство от предков. Выжить в составе племени было гораздо легче, поэтому древние люди, боясь непоправимых ошибок, не решались на самостоятельную жизнь.
Неосознанные механизмы мышления продолжают работать и влиять на решения, которые мы принимаем. Именно они заводят нас в тупик. Как из него выбраться? Первым дело необходимо разобраться, какие подсознательные процессы парализуют способность к действию.

МЫ БОИМСЯ ПОТЕРЯТЬ СВОИ «ВЛОЖЕНИЯ»

Научное название этого явления – ошибка безвозвратных затрат. Разум боится потерять время, силы, деньги, которые мы уже потратили. Такая позиция кажется взвешенной, разумной и ответственной – разве не должен взрослый человек серьезно относиться к своим вложениям?
На самом деле это не так. Все, что вы потратили, уже ушло, и назад вы «вложения» не вернете. Эта ошибка мышления не дает вам сдвинуться с места – «Я уже потратил(а) на этот брак десять лет жизни, если я сейчас уйду, все это время пропадет впустую!» – и не дает вам задуматься о том, чего мы сможем добиться через год, два или пять, если все-таки решимся уйти.
Что мешает уйти, когда не устраивают работа или отношения?

МЫ ОБМАНЫВАЕМ СЕБЯ, ВИДЯ ТЕНДЕНЦИИ К УЛУЧШЕНИЮ ТАМ, ГДЕ ИХ НЕТ

За это можно «поблагодарить» две особенности мозга – тенденцию рассматривать «почти выигрыш» как настоящий выигрыш и подверженность прерывистому подкреплению. Эти свойства – результат эволюции.
«Почти выигрыш», как показывают исследования, способствует развитию зависимости от казино и азартных игр. Если на игровом автомате выпало 3 одинаковых символа из 4, это никак не повышает вероятность того, что в следующий раз одинаковыми окажутся все 4, но мозг уверен, что еще чуть-чуть и джек-пот будет наш. Мозг реагирует на «почти выигрыш» точно так же, как на настоящий выигрыш.
Вдобавок к этому мозг восприимчив к так называемому прерывистому подкреплению. В одном из экспериментов американский психолог Беррес Скиннер посадил трех голодных крыс в клетки с рычагами. В первой клетке каждое нажатие на рычаг давало крысе пищу. Как только крыса это поняла, она занялась другими делами и забыла о рычаге, пока не проголодалась.

Если действия дают результат лишь иногда, это пробуждает особое упорство и придает неоправданный оптимизм

Во второй клетке нажатие на рычаг ничего не давало, и когда крыса это усвоила, сразу забыла о рычаге. А вот в третьей клетке крыса, нажимая на рычаг, иногда получала пищу, а иногда – нет. Это называется прерывистым подкреплением. В результате животное буквально помешалось, нажимая на рычаг.
Прерывистое подкрепление так же действует и на человеческий мозг. Если действия дают результат лишь иногда, это пробуждает особое упорство и придает неоправданный оптимизм. Весьма вероятно, что мозг возьмет отдельный случай, преувеличит его значимость и убедит нас, что это – часть общей тенденции.
Например, супруг один раз поступил так, как вы просили, и тут же сомнения улетучиваются и мозг буквально кричит: «Все будет хорошо! Он исправился». Потом партнер берется за старое, и мы снова думаем, что счастливой семьи не будет, затем ни с того ни с сего он вдруг становится любящим и заботливым, и мы снова думаем: «Да! Все получится! Любовь побеждает все!»

МЫ БОИМСЯ ПОТЕРЯТЬ СТАРОЕ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ХОТИМ ПОЛУЧИТЬ НОВОЕ

Мы все так устроены. Психолог Даниел Канеман получил Нобелевскую премию по экономике, доказав, что люди принимают рискованные решения, руководствуясь в первую очередь стремлением избежать потерь. Может, вы считаете себя отчаянным сорвиголовой, но научные данные говорят о другом.
Оценивая возможную выгоду, мы готовы почти на все, чтобы избежать гарантированных потерь. Установка «не потерять то, что имеешь» превалирует, поскольку глубоко внутри все мы очень консервативны. И даже когда мы глубоко несчастны, наверняка есть что-то, что мы очень не хотим потерять, особенно если не представляем, что нас ждет в будущем.
И что же в итоге? Думая о том, что можем потерять, мы словно надеваем себе на ноги кандалы с 50-килограммовыми гирями. Иногда мы сами становимся препятствием, которое нужно преодолеть, чтобы что-то изменить в жизни.

Об авторе

Пэг Стрип
Пэг Стрип (Peg Streep), автор книг о психологии, личном и духовном развитии.
http://www.psychologies.ru
Опубликовано Оставить комментарий

Masennus ei ole vain sitä, että maataan sängyssä.

Masennusta on monenlaista, ja sairaudella on erilaisia vaiheita.Kohtaamme edelleen epäuskoa jopa lääkäriin hakeutuessamme, ellemme ”vaikuta masentuneilta”.

KATRI KALLIONPÄÄ kirjoitti Anna-Leena Härkösen uutuuskirja-arviossaan (HS Kulttuuri 15.6.) siitä, miten kirjan päähenkilön sairaus ei hänen mielestään vaikuttanut uskottavalta. Kirjoittajan mukaan se, että päähenkilöllä on perhe, ystäviä, rahaa, terveyttä ja sosiaalista elämää, tekee päähenkilön sairaudesta epäuskottavan. Se sairaus on masennus.
Tämä näkemys on haitallinen. Masennus kun ei ole vain sitä, että maataan sängyssä, sohvalla tai lattialla eikä kyetä elämään muuten kuin hengittäen. Ei ole vain yhdenlaista masennusta, ja tälläkin sairaudella on erilaisia vaiheita.
Meitä on moneksi. Me pystymme kenties käymään töissä tai opiskelemaan, elämään näennäisen normaalia elämää ja jopa urheilemaan. Kenties jopa nauramme tai hymyilemme toisinaan. Mikään näistä ei tarkoita, ettemme olisi sairaita.
Me masentuneet koemme syyllisyyttä sairaudestamme. Koemme jatkuvaa ahdistusta siitä, ettemme saisi tuntea, kuten tunnemme, koska meillä on ”asiat hyvin”. Aina kun tämä virheellinen käsitys masennuksesta toistuu julkisesti, mielikuva ”masentuneelta vaikuttavasta” ihmisestä korostuu. Tämä ihmisiin iskostuva mielikuva voi pahimmillaan hankaloittaa ja hidastaa avunsaamista ja paranemisprosessia sekä sitä, että masentunut otettaisiin vakavasti juuri sellaisena, miten hän nyt sattuu masennustaan sairastamaan.
Me masentuneet kohtaamme edelleen epäuskoa jopa lääkäriin hakeutuessamme, ellemme ”vaikuta masentuneilta”. Tutut ja puolitutut kyseenalaistavat diagnoosimme, jos satumme meikkaamaan tai hymyilemään.
Masennus ei myöskään tiedustele materian perään, sillä se on sairaus. Sairautta ei kiinnosta pankkitilin saldo, asunnon koko tai sairastavan sosiaalisten ympyröiden laajuus.
Suomessa vakavaan masennustilaan sairastuu vuosittain noin kuusi prosenttia työikäisestä väestöstä, ja vielä enemmän on heitä, jotka kärsivät lievemmistä masennusoireyhtymistä. Silti me olemme olemassa, osana yhteiskuntaa, käymässä töissä, tiskaamassa, syömässä ravintolassa, jumpassa, missä nyt mieleltään terveetkin ihmiset ovat.
Anni Saastamoinen 
mielenterveyskuntoutuja, vapaa toimittaja 
Helsinki
http://www.hs.fi