Опубликовано Оставить комментарий

Masennuslääkkeitä seitsemän vuotta syöneeltä äidiltä evättiin terapia – "Lääkäri sanoi, ettei kannata edes yrittää".

Äiti lapsi sylissä katselee ikkunasta ulos.THL:n mukaan Suomessa on noin puoli miljoonaa masennuspotilasta, joista vain joka neljäs saa laadukasta hoitoa.

Maria hakeutui masennuksen takia hoitoon ensimmäisen kerran noin 20-vuotiaana. Hän oli tuolloin opiskelija ja hoito aloitettiin ylioppilaiden terveydenhoitosäätiön YTHS:n toimesta.

– Sain lääkityksen ja kävin pari vuotta psykologilla. Lisäksi minulla oli säännöllisiä tapaamisia psykiatrin kanssa, koska hän seurasi lääkitystäni, Maria kertoo.

Maria on syönyt vuodesta 2008 asti masennuslääkkeitä. Lääkitys on katkaistu vain kahden raskauden ajaksi. Hän on ollut myös Kelan tukemassa psykoterapiassa, osin omalla kustannuksellaan.

– Masennuksestani on todettu, että se on ehkä kroonistunut perussairaudeksi, joka seuraa minua loppuelämäni. Sairastumisen jälkeen välillä on ollut helpompaa ja välillä on tullut romahduksia.

Olin halukas kokeilemaan isompaa lääkeannosta. Lääkärin mielestä lähetettä terapiaan ei kuitenkaan kannata kirjoittaa ennen kuin lääkitys on nostettu maksimiin.

MARIA

Keskusteluavusta on ollut Marian mukaan niin paljon hyötyä, että hän haluaisi jatkaa sitä. Hän on valmistumassa opinnoistaan, joten YTHS ei ole enää vaihtoehto. Maria hakeutui kunnalliseen hoitoon. Toiveena oli saada lääkityksen ohella keskusteluapua. Hän kertoo, että lääkärin mukaan sitä ei kannattaisi edes yrittää.

– Minulla oli siinä vaiheessa pieni annostus mielialalääkettä, ja olin halukas kokeilemaan isompaa annosta. Lääkärin mielestä lähetettä terapiaan ei kuitenkaan kannata kirjoittaa ennen kuin lääkitys on nostettu maksimiin. Kuulemma lähete tulisi hyvin todennäköisesti takaisin, jos lääkitys ei olisi «kunnossa».

Kela ei myönnä Marialle kuntouttavaa psykoterapiaa, koska edellinen terapiajakso on päättynyt alle viisi vuotta sitten.

Lisää depressiohoitajia

Mielenterveyden keskusliitosta arvioidaan, että keskusteluavun tai terapian saaminen julkisessa terveydenhuollossa voi olla hyvin hankalaa.

– Olen kuullut vastaavia tarinoita. Asiakkaiden kertomusten perusteella ongelma on siinä, ettei terveyskeskuksissa ole tarpeeksi psykiatrisia hoitajia. He ovat juuri niitä, joiden kanssa asioista voisi keskustella, kertoo sosiaalineuvoja Pirkko Jantunen Mielenterveyden keskusliitosta.

Samaa mieltä on on Terveyden ja hyvinvoinnin laitoksen ylilääkäri, lääketieteen tohtori Jukka Kärkkäinen.

– Matalin kynnys potilaan hoitoon hakeutumiseen on terveyskeskus. Depressiohoitajia pitäisi olla kaikissa Suomen terveyskeskuksissa. Nyt heitä on varmaankin alle puolessa, Kärkkäinen arvioi.

Parhaat tulokset masennuksen hoidossa on saatu lääkehoidon ja psykoterapian yhdistelmällä. Suomessa on noin puoli miljoonaa masennuspotilasta, joista Kärkkäisen mukaan hyvää hoitoa saa vähemmistö.

– Ainakin yli puolet niistä masennuspotilaista, joille psykoterapiaa voi suositella, jää ilman. Laadukasta hoitoa saa noin joka neljäs. Kokonaiskuva on laadukkaan hoidon osalta aika masentava.

Ei edes jonoa, mihin laittaisi

Mielenterveyden keskusliiton julkaiseman mielenterveysbarometrin(siirryt toiseen palveluun) mukaan viidennes psykiatreista on sitä mieltä, että lääkehoito painottuu masennuksen hoidossa liikaa. Myös Käypä hoito -suositus(siirryt toiseen palveluun) painottaa psykoterapian osuutta hoidossa.

Lääkkeet parantavat mielialaa, mutta terapia auttaa ymmärtämään omaa sairautta. Terapian tehokkuus hoitomuotona on todistettu etenkin lievemmissä masennusoireissa.

– Terapiaa suositellaan jopa ainoana hoitona, kun potilas kärsii lievästä tai keskivaikeasta masennuksesta. Tutkimusten mukaan lääkityksen teho masennuksen hoidossa kasvaa sitä mukaa, mitä vaikeammat oireet ovat.

Tämä alkaa olla jo laillisuuskysymys. Saatavilla pitäisi olla hyvä ja riittävä hoito, mutta sitä ei voida tarjota.

JUKKA KÄRKKÄINEN

Kärkkäinen sanoo, että psykoterapiajärjestelmän kehittäminen on jäänyt julkiselta sektorilta tekemättä. Psykoterapian pitäisi olla julkisesti järjestettyä hoitoa, johon liittyy myös jatkokuntoutus.

– Tämä alkaa olla jo laillisuuskysymys. Laki määrittelee, että saatavilla pitäisi olla hyvä ja riittävä hoito. Sitä ei kuitenkaan voida tarjota.

Kunnilla ja sairaanhoitopiireillä saattaa olla varattuna määrärahoja psykoterapian järjestämiseen, mutta käytännöt ovat hyvin hajanaisia.

– Jos on tieto, ettei tarjolla ole mahdollisuutta psykoterapiaan, se ajaa lääkekeskeisyyteen hoidossa. Ei ole edes jonoa, mihin laittaisi. Epätasa-arvo hoidon saatavuudessa on fyysisiin sairauksiin verrattuna on selvä.

Pitkä sairausloma on huono ratkaisu

Yleensä psykoterapia järjestyy Kelan kautta(siirryt toiseen palveluun), mutta siinäkin on ongelmansa. Ehdot ovat tiukat: Takana pitää olla vähintään kolmen kuukauden hoito. Kuntoutus on myös rajattu siten, että sitä saavat vain työssäkäyvät ja opiskelijat. Lisäksi potilaan omavastuu on Kärkkäisen mukaan 1 500 euroa vuodessa.

Lisäksi psykoterapian saamisessa on paikkakuntakohtaisia eroja etenkin syrjäseuduilla.

– Kelan järjestelmä paikkaa psykoterapian puutetta. Siinä on kuitenkin riskinä, että Kelaan nojaudutaan liikaa ja jätetään muilta osin kokonaan järjestämättä. Tämä on ongelma etenkin niille masentuneille, joille Kelan terapia ei ole mahdollinen.

Psykoterapian saatavuuden paraneminen vähentäisi Kärkkäisen mukaan merkittävästi sairauslomia. Hän sanoo, ettei masennuspotilaita pitäisi laittaa pitkille sairauslomille.

– Se on väärä tapa hoitaa masennusta eikä sairausloma kuntouta. Mielenterveyshäiriöissä on tärkeää, että ihminen pysyy tavallisessa arjessa kiinni. Sairauseläkkeellä on vuosittain 3 000 ihmistä. Psykoterapian avulla määrää saataisiin huomattavasti vähennettyä.

Maria ei aiheen arkaluontoisuuden takia esiinny jutussa omalla nimellään.

Korjattu 26.4. klo 19.12 Mielenterveyden keskusliiton sosiaalineuvojan nimi on Pirkko Jantunen, ei Pirjo Jantunen.

http://yle.fi

Опубликовано Оставить комментарий

Тифф Стивенсон: Аборт в 17 лет: я все сделала правильно.

«Момент, который изменил мою жизнь»: аборт в 17 летАктриса Тифф Стивенсон в 17 лет решилась прервать беременность. Она делится историей непростого поступка.
 

Я никогда этого не забуду. Это случилось в полдень, в среду, ранней весной. Было дождливо и пасмурно. В очереди я встретила знакомую продавщицу из магазина. Мы поздоровались, и я подумала, что клиника абортов – не лучшее место для обмена любезностями: «Как дела? Кого ты собираешься убить: мальчика или девочку?»
Большинство женщин не выглядели беременными. Только у одной был достаточно заметный живот. За мной вышла медсестра, помогла взобраться на каталку и повезла к анестезиологу. Я лежала на спине и дрожала – то ли от холода, то ли от страха. Анестезиолог спросил: «Готова?» Он произнес всего одно слово, но я расплакалась и не могла остановиться. Он удивленно спросил у медсестры: «Что это с ней?»
Действительно, что это со мной? Мне 17 лет. Моя жизнь не идеальна, но в 17 по-другому и не бывает, и мне предстоит самый страшный шаг в жизни. Последнее, что я помню, – сочувствующий взгляд медсестры.

Я зашла в клинику ребенком, а вышла женщиной, и это было далеко не чудесное превращение

Когда я пришла в себя, боли не было, а он сидел на моей кровати и плакал, и это было больно. Он спросил: «Почему ты убила нашего ребенка?» Он задал этот вопрос девушке, которая сама была еще ребенком. И на эту девушку он совсем недавно кричал, когда она рассказала ему о беременности. Тогда он заявил, что это ее проблема, а он ничего не может сделать, у него нет возможности – он же простой разносчик пиццы.
Когда я вернулась домой из больницы, мама налила мне чаю и дала грелку. Я легла в постель. Я зашла в клинику ребенком, а вышла женщиной. И это было далеко не чудесное превращение. Перед операцией во мне была новая жизнь, но она могла разрушить все, что у меня было.
Я была влюблена в него с 13 лет, он был красивым и популярным. Испанец-брюнет, самый привлекательный в нашем городке. Мы начали встречаться, когда мне было 15. Первая любовь. Настоящий Армагеддон чувств.
О беременности я узнала случайно. Коллега купила несколько тестов, я сделала один ради шутки. Я даже подумать не могла, что он будет положительным. После двух лет наши отношения оставляли желать лучшего. Пришлось признаться во всем маме, хотя я знала, что она будет в ярости. Но что я могла поделать? Я же принимала противозачаточные таблетки. Папе я рассказать не могла: он бы просто убил моего парня.
Я все сделала сама: оплатила аборт, приехала в больницу и потом переживала ночные кошмары. А мой парень вел себя как ни в чем не бывало.

Я горжусь собой семнадцатилетней. Я знаю, что приняла верное решение, хотя это было тяжело

Я постоянно думала о своем неродившемся ребенке. Я была уверена, что это была девочка, представляла, как мы гуляем в парке, я катаю ее на качелях, заплетаю косы, у нее темные кудрявые волосы, как у отца.
Сейчас бы ей исполнился 21 год. Я иногда думаю о том, какой была бы наша жизнь. Ее отец попал в тюрьму через несколько месяцев после моего аборта. Я не стала бы актрисой и комиком. Жила бы на пособие и проклинала мир за то, что у меня украли все возможности в 17 лет. Мы бы навещали его в тюрьме. Что за жизнь была бы у моего ребенка? Мне повезло, что у меня был выбор. Я могла сама решить, рожать или нет. И я говорю об этом во время выступлений.
Меня возмущает, когда заявляют, будто женщины без детей неполноценны, а матери – это суперлюди: ответственные, любящие и самоотверженные. Родить не сложно, сложно дать ребенку то, в чем он нуждается. В Ирландии, например, женщин лишили выбора. Они могут получить до 14 лет тюрьмы, если сделают нелегальный аборт. Или им приходится ехать на операцию в Британию. Даже жертва насилия не имеет право на аборт.
Я горжусь собой семнадцатилетней. Я знаю, что приняла верное решение, хотя это было тяжело. Уверена, что все дети должны быть желанными, и если у меня когда-нибудь будет дочь, всегда буду ее поддерживать, что бы она ни решила.
Источник: The Guardian.
http://www.psychologies.ru
Опубликовано Оставить комментарий

Остаться в живых: как жить после самоубийства близких?

Как жить после самоубийства близкихМы редко говорим о тех, кто совершил самоубийство, и почти никогда – об их близких. Тех, кто остался в этом мире и вынужден жить наедине со своим горем, чувством вины и стыда. Синди Ламот в детстве потеряла брата. Следующие 12 лет она пыталась выжить в обществе, где тема суицида табуирована, где плохое происходит с кем-то другим и вряд ли произойдет с нами. О том, каково это – остаться наедине со своим горем, в ее колонке.
 

Я проигрывала в голове эту сцену сотни раз.
Все случилось в доме, где мы тогда жили. За окном – шумная улица, автобусная остановка. Маленький телевизор в гостиной показывал один из моих любимых мультфильмов – «Великий мышиный сыщик». Тогда мне и сказали, что мой брат застрелился. Я завизжала так громко, что пешеходы за окном замолчали. На секунду мир погрузился в тишину.
Я бросилась в комнату. Колотила кулаками по стенам, срывала одеяла с кровати, махала руками, снося все и всех на своем пути. Я так кричала, что вскоре начала задыхаться. Мне дали валиум, и я провалилась в сон, полный ужасных видений. Мой брат умирал, я слышала, как пули разрываются в воздухе. Наутро простыни были мокрыми от пота. Я чувствовала, что тону, падаю, что меня разбили вдребезги.

Что-то в моем сознании дало трещину

Что-то в моем сознании дало трещину. Мир разделился на до и после – будто бы поднялся страшный вихрь и вытянул из моей памяти лицо брата и связанные с ним события. Только тот, кто пережил подобное, знает, каково это: когда один-единственный момент начисто лишает тебя всех воспоминаний. Эмоциональная травма от смерти брата выразилась в множестве симптомов. Даже сейчас, 12 лет спустя, они не исчезли.
И не одна я подвержена этим симптомам. В США каждый год порядка 40 твсяч человек сводят счеты с жизнью. Умножьте это число на шесть или даже больше, чтобы понять, сколько нас – переживших суицид родных и близких. Многие из нас страдают ПТСР – посттравматическим стрессовым расстройством.
Вскоре после похорон брата меня начали мучать панические атаки и ночные кошмары. Так продолжалось несколько лет. В кинотеатре мне не раз приходилось тихонько пробираться к выходу, в то время как герой на экране пускал себе пулю в лоб. Я запиралась в кабинке туалета и рыдала. Почти год я не могла слушать музыку: некоторые песни на радио буквально разрывали мне сердце. Относительно недавний всплеск симптомов спровоцировало чтение пронзительного эссе женщины, которая считает самоубийство друга благословением. Дочитав, я захотела бежать, рыдать, биться об стену.

Травма запускает в нас механизм самозащиты, установку «бей или беги»

Травма запускает в нас механизм самозащиты, установку «бей или беги». Мозг начинает отключать системы, и в результате мы теряем способность планировать, рассуждать, думать – даже облекать мысли в слова.
«ПТСР влияет на уровень нашей активности, – объясняет Девон МакДермотт, клинический психолог, специализирующейся на травме. – Эмоциональные центры мозга находятся в состоянии повышенной боевой готовности и потому реагируют слишком остро, забирая большую часть энергии у мозга и организма в целом. Как результат, все остальные функции проявляются вяло».
При реакции «бей», той, что случилась со мной, когда я узнала о смерти брата, возникает чрезмерная активность центральной нервной системы (ЦНС), мы чувствуем жар, напряжение, дрожь. Тело готовится защитить себя от опасности. Для тех, кто пережил суицид дорогих людей, физической угрозы нет, но мозг и тело реагируют так, как если бы человек находился в опасности.
Другой тип реакции, «беги», проявляется в угнетении ЦНС. Мы чувствуем оцепенение, апатию, оторванность от тела, что позволяет нам не только сохранять энергию, но и менее болезненно реагировать на происходящее.

Ваш близкий уже погиб, вы ничего не можете сделать – и это самое сложное

Макдермотт говорит, что в таких ситуациях, как моя, неизбежно возникает чувство беспомощности: «Ваш близкий уже погиб, вы ничего не можете сделать – и это самое сложное». Именно это чувство беспомощности приводит к развитию ПТСР и других реакций на травму, потому что у организма нет возможности прибегнуть к спасительным вариантам «бей или беги».
Для общества потери, которые мы переживаем, остаются незамеченными, ведь об этом не принято, да и стыдно говорить. Даже если мы впадаем в шоковое состояние, нас пытаются расшевелить.
На долгие годы из-за смерти брата и связанного с ней стыда я отдалилась от окружающих. Когда я пыталась говорить о том, что пережила, люди либо цепенели, либо говорили, что я должна принять то, что случилось. Если мы переживаем другу утрату, друзья и близкие скорее протягивают нам руку помощи, выражают соболезнования. Природа суицида заставляет нас вести тайную жизнь, хранить молчание, вести невидимую внутреннюю войну.
Говоря о том, что случилось, многие из нас испытывают вину и стыд. Нами овладевает гнев, но направить его не на кого. Общение с теми, кто понимает, через что вам пришлось пройти, – важная часть терапии. Я поговорила с тремя людьми, так же, как и я, потерявшими близких.

РЕНЕ ДЕНФЕЛД, ПОРТЛЕНД

Мое детство было не самым благополучным. У матери были серьезные психические отклонения, а человека, которого я считал своим отцом, посадили за грабежи и насилие. Да и сама по себе среда была криминальной. В нашем доме то и дело появлялись педофилы: нас, детей, было пятеро, и основной удар пришелся на меня и моего старшего брата. В конечном счете он покончил с собой, а спустя несколько лет ушла из жизни наша мать, уморив себя голодом.

Самоубийство делает нечто особенное с нами – теми, кто остается

В моей жизни было много смертей знакомых и близких людей, но самоубийство делает нечто особенное с нами – теми, кто остается. Это не похоже на другие потери. Когда умер мой брат, меня словно парализовало. Затем включился режим выживания. Я спрашивал себя: «Как я могу с этим справиться?» Потом одна за другой на меня обрушились волны горя. Мы с братом были очень близки, через многое прошли вместе, и образы, звуки, запахи постоянно вызывают воспоминания.
Я до сих пор помню, как мне позвонили из колонки некрологов и спросили, что стало причиной его смерти. Когда я рассказал о суициде, журналист всячески пытался отговорить меня называть эту причину. Такая потеря вызывает ожесточенность и стыд, а еще – чувство вины: мы должны были что-то сделать, как-то предотвратить это, спасти близкого нам человека. Все случившееся – словно постыдный секрет, о котором никто не должен знать. И от этого еще тяжелее.

ГЕЙЛ БРАНДЕС, ЛОС-АНДЖЕЛЕС

Моя мать покончила с собой в 2009 году, через неделю после того, как у меня родился младший сын. В момент, когда я узнала об этом, внутри меня все словно отключилось. Спустя секунду я выла и каталась по полу.
Вскоре после смерти матери я стала чрезмерно бдительной, а еще у меня развилась гермофобия, боязнь микробов. Я боялась выходить с малышом на улицу (ничего подобного с двумя другими детьми не было). Я чувствовала себя изолированной от всех, но не просила о помощи, ведь у меня был новорожденный, а выходить с ним за двери дома я боялась. Еще долгое время любое слово или изображение, так или иначе связанное с суицидом, смертью, удушением, очень сильно меня угнетало.

РУТ НОЛАН, ПАЛМ СПРИНГС

Я потеряла партнера в апреле 2010 года. Мы жили вместе и строили планы на будущее. Я вернулась с конференции – а у нас дома полиция, инспектор задает вопросы о моем молодом человеке. Они ничего мне не сказали, отправили звонить шерифу. О том, что человек, которого я любила, застрелился, я узнала по телефону. Это было ужасно, у меня началась истерика, с крика я перешла на визг: «О боже, нет, этого не может быть!» Я отключила телефон, села в машину и поехала. Мне нужно было двигаться.

Во мне словно что-то сломалось: чувство безопасности, доверия к миру исчезло

С партнером я чувствовала себя в безопасности, и это усугубило травму. Во мне словно что-то сломалось: чувство безопасности, доверия к миру исчезло. Довольно скоро проявились симптомы ПТСР. «Спусковым крючком» теперь служит любая ситуация, в которой я чувствую себя покинутой. Это может возникнуть в любой момент – одного только понимания, что люди не остаются с нами всегда и мы не знаем, что с ними будет, вполне достаточно. Или вот социальные сети: я вижу фотографии счастливых парочек, и это очень тяжело, особенно если пост о том, что люди вместе вот уже 30 лет.
В каком-то смысле вас тоже застрелили, но вам приходится жить дальше со всеми этим ранами. Вопрос, как?..

Об авторе

Синди Ламот
Синди Ламот (Cindy Lamothe) – писатель, журналист.
Ее сайт cindylamothe.com.
http://www.psychologies.ru