Опубликовано Оставить комментарий

Кристи Тейт. Я боюсь умереть в одиночестве.

«Я боюсь умереть в одиночестве»: история групповой терапии длиной в 7 летОдни люди не готовы обращаться к психотерапевту, так как не хотят делиться неловкими, стыдными или глубоко личными переживаниями с чужим человеком. А другие выносят их на суд целой группы незнакомцев — тех, кто тоже пришел за помощью к специалисту. Как работает этот вид психотерапии? Какие проблемы помогает решить? Об этом рассказывает Кристи Тейт в книге «Группа. Как один психотерапевт и круг незнакомцев спасли мне жизнь» (Бомбора, 2022). Мы публикуем главу из нее.

Эндрю Барли позвонил мне ни с того ни с сего. Я запомнила его по одной праздничной вечеринке как тихого парня с лазурно-синими глазами, который смеялся моим шуткам. Я согласилась встретиться с ним за бранчем. Сидя над яичницей и картошкой, я разглядывала его загрубелые руки и стрижку — почти маллет. Нравился ли он мне?

Интуитивный ответ — «нет». У нас не было ничего общего, ноль влечения, и я не могла отделаться от мыслей о прическе в стиле восьмидесятых, которую он, кажется, носил без тени самоиронии. Но я затолкала это «нет» под ребра списком позитивных качеств: добрый, платежеспособный, трезвый и заинтересованный во мне.

Ну и что, если он не любит читать? Ну и что, если его не интересуют никакие текущие события, не имеющие отношения к перспективам «медведей» в Суперкубке? Ну и что, если мое тело содрогается от сопротивления, когда он берет меня за руку по пути к машине?

На второе свидание Эндрю предложил ужин у себя дома

Пятничная транспортная пробка еле-еле ползла по Вестерн-стрит на пути к его новому кондо в Роджерс-парке. Расстроенная тем, что мы простояли подряд два зеленых светофора, не сдвинувшись ни на сантиметр, я стукнула кулаками по рулю и заорала во всю мочь легких. Я вопила так долго и так громко, что следующие два дня ходила охрипшая.

Мне не хотелось ехать домой к Эндрю, но я заставила себя сказать «да», потому что «нет» означало бы сознательное желание одиночества. «Эндрю — славный парень! — кричала я себе. — Дай ему шанс!» Как я могу утверждать, что одинока до отчаяния, а потом крутить носом, отказываясь от свидания с хорошим непьющим мужчиной?

Проведя для меня экскурсию по своей модной, со вкусом оформленной квартире с одной спальней, Эндрю сунул запекаться на гриле две куриные грудки и выложил пакет готового салата в керамическую миску, полив его соусом. Я улыбнулась честным стараниям, несмотря на то что у меня в животе все горело от слова «нет», которое жаждало подняться и вылететь изо рта.

Мы сидели на диване, поставив тарелки на колени и вежливо болтая о его работе и моей семье в Техасе. Когда я смотрела ему в лицо, дурацкий маллет был незаметен, но разговор шел так, словно кость терлась о кость: никакой естественной текучести. Обоим было далеко как до остроумия, так и до очаровательности.

Это не то, чего я хотела: пересушенные куриные грудки с «достаточно хорошим» мужчиной, с которым я едва могла разговаривать

Когда мы закончили есть, я запаниковала. Тем для светской беседы больше не было, поэтому я рванулась к нему и прижалась губами к его рту, надеясь, что поцелуй сможет заронить какую-то искру — что-то такое, что сумеет заставить меня захотеть быть с ним.

Глаза Эндрю расширились сперва от неожиданности, потом от возбуждения. Он ответил на поцелуй. Я превратилась в механическую куклу без тепла, без сердца. Я хотела вернуться домой и ненавидела себя за это. А еще себя за то, что отвергала Эндрю по всяким дурацким причинам — вот вроде его стрижки. И неудивительно, что я вечно одна: я же стерва.

«Нет» пульсировало в моем нутре, но я упрямо заталкивала его вглубь. Вот передо мной сидит отличный парень, и если он не нравится мне, если я не западаю на него, виновата в этом только я сама.

— У тебя есть презерватив? — спросила я. Может, удастся вырваться из этой тупиковости сексом. И интим заставит меня ощутить влечение.

Я до сих пор была в свитере, лифчике, трусах, джинсах, носках и ботинках. Красная фланелевая рубашка Эндрю была туго заправлена под джинсы с ремнем. Ботинки до сих пор зашнурованы. Переходить от благонравного девяностосекундного поцелуя взасос к соитию было примерно так же обоснованно и логично, как пойти и ограбить местный 7-Eleven.

Но ни у него, ни у меня не было ни навыков, ни желания притормозить и разобраться, что, черт возьми, на самом деле происходит

Не было музыки. Не было романтического освещения. Никаких приятных ароматов, если не считать периодически наплывавших волн запаха пережаренной курицы. Эндрю стащил с себя джинсы и натянул презерватив. Я спустила джинсы с бедер.

Он двигался на мне. Я прикусила нижнюю губу и уставилась в потолок. Ядовитые мысли мелькали в голове: «Это все, что ты получишь. Ты никогда ничего не почувствуешь. Ты сломанная. С неправильной насечкой». Когда я моргнула, из глаз покатились слезы. Я удержала рыдание и стала составлять историю, которую буду рассказывать группе: «Смотрите, что я сделала. Теперь до вас дошло? Это серьезно!»

Эндрю никак не мог войти. Снова тупиковость. Я приподняла бедра, чтобы обеспечить ему более удобный угол проникновения и ускорить процесс. Три-четыре фрикции — и все закончилось. Я не ощущала ничего, кроме монотонной ненависти к себе. Даже ритм дыхания не изменился.

Как раз когда он кончал, у него звякнул телефон. Какое-то ЧП на работе. Эндрю торопливо натянул штаны.

— Извини, мне надо ехать.

А я даже не узнала, где он работает.

Вернувшись в машину, я набрала номер доктора Розена. Рассказала его автоответчику о куриных грудках, о «нет» в моем нутре, о сексе, который я инициировала.

«Я пыталась вам рассказать. Пожалуйста, услышьте меня»

Четыре дня спустя в группе: мой взгляд сцепился со взглядом доктора Розена. Руки сжимались в кулаки от ярости. Со сколькими еще мужчинами я должна трахнуться, чтобы он начал воспринимать меня всерьез? Что нужно сделать, чтобы стереть с его лица эту усмешку?

— Вы думаете, я вас не вижу, — сказал доктор Розен.

— Вы понимаете, какую дикую боль я испытываю?

— Кристи, я понимаю, как вам больно.

— Вы можете мне помочь?

— Да.

— Что мне нужно делать?

— Вы уже это делаете.

— Этого недостаточно!

— Нет, достаточно.

— Это больно! — я врезала кулаками по подлокотникам кресла. — Мне больно.

— Я знаю.

— Я больше не хочу так трахаться никогда!

— Вы и не должны больше так трахаться никогда.

— Этого недостаточно!

— Кристи, этого достаточно.

Каким образом этого могло быть достаточно? Вечер с Эндрю был катастрофой на всех возможных уровнях, и я была виновата. Однако у меня энергичный терапевт и пять членов группы поддержки, предположительно направляющие мою жизнь к лучшему.

— Какой смысл во всем этом? Если в результате получается только новый дерьмовый секс и отсутствие контакта!

— Вы еще не пришли к результату, — возразил доктор Розен. — Но вы на пути к нему.

Я резко махнула рукой, обводя комнату.

— Как такое может быть, что все они готовы, а я нет? — У каждого из членов группы был под боком партнер, рядом с которым он засыпал каждую ночь. — И сколько времени это потребует?

Мне представилось, как я старею и дряхлею, все дожидаясь, пока терапия каким-то чудом преобразит жизнь

— Я не знаю, сколько времени это потребует. Вы умеете радоваться тем шагам, которые уже сделали?

Нет, я не умела. Я не хотела радоваться, пока не пойму, сколько еще их осталось, этих шагов. Осознание, что к психическому здоровью, ради которого я трудилась, нет коротких путей, сокрушало мой дух. Я посвятила группу в свое одиночество и тайные ритуалы питания. Это были мои излюбленные и давние адаптивные механизмы. Теперь на каждое взаимодействие, включая все до единого свидания, я должна отваживаться без основной защиты.

В теории звучало здраво, но этим утром в группе ощущалось как жгучее, непоправимое поражение. Больше не будет утешения в яблочном обжорстве, не будет бегства в герметично запечатанную жизнь. Будет яркий прожектор взглядов доктора Розена и сотоварищей по группе, освещающий все недостатки, но никакой тайной пещеры, чтобы затолкать туда мои чувства.

И поэтому я вывалила их прямо там, сидя в кресле: я рыдала о том, как мне одиноко и страшно, что моя жизнь никогда по-настоящему не изменится или, того хуже, для настоящих перемен потребуется больше, чем я смогу дать.

И если бы этот сеанс не закончился в девять, уверена: я могла бы проплакать до самого обеда.

Кристи Тейт «Группа. Как один психотерапевт и круг незнакомцев спасли мне жизнь» (Бомбора, 2022)

https://www.psychologies.ru/

https://www.psychologies.ru/

Опубликовано Оставить комментарий

Suru ei ole sairaus, mutta pian sille on oma diagnoosi.

Uusi pitkittyneen surun diagnoosi on saapumassa Suomeen, ja se voi tarjota apua silloin, kun suru haittaa elämää pitkäkestoisesti. Syvästi menetyksen kokeneet peräänkuuluttavat myös diagnoosia laajempaa keskustelua.

Julia Virkkusen lapsi kuoli hänen syliinsä vain kahden viikon ikäisenä.

– Minä hajosin ja murenin. Minun on pitänyt opetella pitämään palasia itsestäni koossa, kuvailee Julia Virkkunen surua.

Tapahtuneesta on 16 vuotta. Hän näkee nyt surun osana elämää.

– Lapsen menetys on asia, josta en usko kovinkaan monen toipuvan. Sen kanssa opitaan elämään, koska on pakko.

Vaikka suru on luonnollinen seuraus menetyksestä ja kestää usein koko loppuelämän, voi se olla myös kuormittavaa ja haitallista.

Silloin puhutaan pitkittyneestä surusta, jolle on tulossa Suomeen myös tautiluokitus. Diagnoosi tulee osana uutta maailmanlaajuista ICD-11-tautiluokitusta, ja päätös on Maailman terveysjärjestön tekemä, ei kansallinen päätös.

Ominaista pitkittyneessä surussa on intensiivisen suruprosessin pitkittyminen ja siitä henkilölle itselleen koituva jatkuva kärsimys ja haitta toimintakyvylle.

Diagnoosi ei tee surusta epänormaalia

Tavanomaista surua ei diagnoosin myötä ryhdytä määrittelemään epänormaaliksi, kertoo Helsingin yliopiston psykiatrian professori Erkki Isometsä.

Diagnoosin tarkoitus on tuoda yhtenäiset määritelmät auttamaan aiheen tutkimusta ja palvelujen kohdentamista.

Hoidon hakeminen on vapaaehtoista. Ongelma on enemmänkin sen saatavuudessa.

– Epäilemättä tämä aihepiiri nostattaa myös keskustelua siitä, tehdäänkö tunnekokemuksista sairauksia. En kuitenkaan osaa olla huolissani siitä, että toimintakykyä haittaavasta intensiivisestä surusta vuosikausia kärsineet ihmiset saisivat psykoterapeuttista apua tilaansa tai tarvittaessa sairauslomaa.

Tyypillisen ja pitkittyneen surun eroa voi tarkastella vaikutusten kautta. Komplisoitunut eli mutkikas suru voi esimerkiksi altistaa masennukselle ja heikentää työkykyä.

– Diagnoosi on tarpeellinen, jotta surevat saisivat tarvitsemansa avun ja tuen eikä tarvitsisi keksiä muita diagnooseja, sanoo Kainuun kriisikeskuksen kriisityöntekijä Mari Niinimaa.

Hän kertoo, että tällä hetkellä pitkittyneen surun oireita kokevat joutuvat kohtaamaan pohdintoja siitä, mikä diagnoosi heille annetaan jotta sairaslomaa on mahdollista myöntää.

– Suru ei ole sairaus, vaan tunne, mutta pitkittynyt ja surematon suru voi johtaa esimerkiksi masennukseen, kertoo Niinimaa.

Jatkuvasta surusta on kokemusta myös Riitta Arbeliuksella, joka menetti poikansa vuosia sitten.

«Tuntui, että hengittäminenkin on vaikeaa»

– En huutanut enkä itkenyt, mutta sen muistan, että suu oli kuiva, kertoo Riitta Arbelius hetkestä, jolloin hän kuuli nuorimman lapsensa kuolleen.

Oli kesä vuonna 2017. Poliisi oli yrittänyt tavoittaa Arbeliusta ja hänen puolisoaan, mutta perhe oli kesämökillä lomailemassa ja siksi tavoittamattomissa.

– Poliisin ääni puhelimessa kertoi korvaani maailman kauheimman asian.

Arbelius kertoo, että surusta tuli kaikenkattavaa.

– Joskus tuntui siltä, että hengittäminenkin on vaikeaa.

Kirjasto on tärkeä paikka Riitta Arbeliukselle. Hän on myös itse kirjoittanut runoja menetyksestään. Kuva: Timo Valtteri Sihvonen / Yle

Suomalaisten surevien kirjeitä väitöskirjassaan tutkinut Mari Pulkkinen kertoo, että usein suomalaiset kokevat surun jääneen vahvasti osaksi elämää. Näin voi olla silloinkin, kun surevat itse sanoittavat selviytyneensä surustaan. Myös hän itse on sekä sureva äiti että tytär.

Pulkkinen on huolissaan siitä, että diagnosoimisen myötä syvästi koetusta menetyksestä tulisi epänormaalia surua ja yksinomaan negatiivista pääomaa kulttuurissa, jossa surua ei muutenkaan kohdata riittävän avoimesti. Hän toivoo asian laajempaa tarkastelua myös psykologisen ja psykiatrisen näkökulman ulkopuolella.

– Minulle kuolemansuru ei ole ainoastaan suru-niminen tunne eikä edes erilaisten tunnetilojen kimara. Siksi puhun mieluummin menetyksen kokemisesta.

Pulkkinen painottaa, että kokemukset eivät poistu ihmisestä, ja siksi surun tunteen jääminen vallitsevaksi olotilaksi on eri asia kuin eläminen menetyksen kokemuksen vaikuttamana.

Riitta Arbeliuksen kehystetyt kuvat kuopuksesta ja tämän tekemä taideteos muistuttavat menetystä edeltäneistä ajoista. Kuva: Timo Valtteri Sihvonen / Yle

Myös Riitta Arbelius kyseenalaistaa surun käsittelyä prosessina.

– Että tämä olisi joku projekti, jossa on alku ja loppu? Mennään jotain reittiä ja tullaan perille, kaikki on taas kunnossa? Minä en usko siihen. Tämä on jatkuvaa.

Suru on aina yksilöllistä, eikä tiettyä kaavaa sen käsittelylle ole.

– Surulle ei ole aikarajoja, osa surusta kestää läpi elämän. Surun tehtävä on auttaa irrottautumaan jostain tärkeästä. Suruun voi liittyä myös myönteisiä tunteita kuten esimerkiksi helpotus, rauha tai ilo, kriisityöntekijä Mari Niinimaa listaa.

Suru vain on

Vauvansa menettänyt Julia Virkkunen voi nyt katsoa lapsensa kuvaa ilman että se sattuu. Hän toivoo sallivaa ilmapiiriä surulle.

– Toivon, että yhteiskunta sallisi enemmän sitä, että ihmiset saattavat ontua pitkäänkin ylitsepääsemättömän vaikean tai surullisen asian jälkeen. Se, että ihminen vähän ontuu, ei tarkoita, että ontuu loppuelämäänsä niin pahasti. Ja vaikka ontuisikin, niin mitä sitten. Lapsen menetyksellä on pitkät jäljet, ja niiden pitäminen piilossa muilta tekee elämän jatkamisesta surun kanssa vieläkin raskaampaa.

Kuva: Julia Virkkusen kotialbumi

Riitta Arbelius on pohtinut, voisiko alkaa olla kiitollinen siitä, mitä on ja on ollut, eikä surra mennyttä.

– Mutta vielä minä listaan menetyksiä.

Suru on silti muuttunut. Ajatteleeko hän surunsa olevan pitkää tai pitkittynyttä?

– Suru vain on, hän tiivistää.

Arbeliuksen apuna ovat olleet muun muassa vertaisryhmät, joissa hän käy edelleen, vaikka välillä on ollut taukoja. Hän kokeili myös yksilöterapiaa, mutta ei kokenut sitä omakseen. Läheisille puhuminen taas tuntui liian kuormittavalta.

– Vertaistuki pehmensi niitä tunteita, jotka velloivat mielessä.

Riitta Arbeliuksen perhe ulkoili ja retkeili paljon lasten ollessa pieniä. Kuva: Timo Valtteri Sihvonen / Yle

Virkkunen on kirjoittanut surusta pienoisromaanin, ja kuvailee kirjoittaneensa itsensä jaloilleen. Myös Arbelius on kirjoittanut ja purkanut suruaan kymmeniin runoihin.

Silloin kun sanoja ei ole, voi läsnä oleva hiljaisuus olla keino antaa tilaa surulle ja surevalle. Tästä Riitta Arbeliuksella on esimerkki.

– Kun olin surusta ja ahdistuksesta mykistynyt, ystävä istui vierellä, äänettömänä. Me vain istuimme hiljaa, ja se riitti.

Itsetuhoisiin ajatuksiin ja elämän ongelmiin on saatavilla apua. Kriisikeskukset tarjoavat nimettömän ja maksuttoman keskusteluavun lisäksi ryhmätoimintaa. MIELI ry:n Kriisipuhelin päivystää 24 tuntia vuorokaudessa joka päivä numerossa 09 2525 0111.

https://yle.fi/

https://yle.fi/

Опубликовано Оставить комментарий

Идо Кедар. Принятие своей болезни.

I feel forces like waves of sensory energy:” The Phenomenology of Ido in Autismland | William Little's Sociology Web PageВ коллекцию историй о депрессии

Это было испытание — учиться принимать свою болезнь.

Я пытался этого избежать, молясь и представляя, какой была бы моя жизнь без аутизма.

Позвольте мне сказать, что это — рецепт горя. Боже, я так устал жить в теле, которое не могу контролировать, но мне очень трудно признать, что, возможно, я никогда не обрету полный контроль над ним. Поэтому лучше бы мне принять существующее положение дел и двигаться дальше. Это предполагает, что я могу принять то, что ненавижу. Но неприятие этого факта значит, что я накрепко застрял в собственных страданиях.

Я вижу других людей, которые отважно приняли испытания, посланные им. У меня есть двоюродный брат, который на первом курсе колледжа повредил позвоночник и теперь парализован ниже пояса. Я вижу, как он продолжает жить: закончил колледж и стал спортсменом высокого уровня среди колясочников.

Я тоже стараюсь жить полноценно. В некотором смысле, это сложнее, потому что у меня нет физических отклонений, меня раздирают неврологические, внутренние проблемы. Я вижу цели, но мое тело частенько отказывается слушаться. Теперь я уже немного успокоился по этому поводу. Думаю, что мне нужно больше работать над принятием себя таким, какой я есть. Если я того не сделаю, то так и останусь прежним, только еще печальнее.

Я вижу, как благодаря тренировкам, мое тело становится лучше. Это дает мне надежду. Я был не в форме, как и большинство аутистов. Но теперь я собираюсь стать сильнее. Это мое решение, и я должен верит, что при ужасной болезни у меня может быть качественная жизнь. Я не позволяю себе усомниться в этом. Я обязан победить. Я вижу это.

Весь мир восхищается людьми, которые преодолевают инвалидность, как Хелен Келлер, Стивен Хокинг или спортсмены-паралимпийцы. Откуда у них берется сила воли, чтобы бороться  грустью и добиваться своего? Им понадобилось решиться жить, принимая себя; пытаться снова и снова, хоть это и очень трудно; иметь мужество отличаться от других; превратить испытания судьбы в личные достижения.

Я уверен, что у Хелен Келер были плохие дни, и иногда она приходила в отчаяние. Но она все рано победила. Она не смогла излечиться. Она никогда не видела и не слышала, но оказала огромное влияние на мир.

Она показала, что одиночное заключение в тишине и слепоте не помешало ей стать свободной, потому что она была решительно настроена и у нее были правильные учителя.

Я никогда до конца не избавлюсь от своей болезни, но я все ближе к тому, чтобы принять аутизм как часть себя. Я буду продолжать работать над этим, потому что мне необходимо стать счастливым. Если я признаю, что могу тренироваться, заниматься на фортепиано, писать, и это помогает мне улучшить настроение и навыки, то это уже много значит.  Для хорошей жизни мне не нужна волшебная таблетка, но я должен упорно трудиться, как это делал мой двоюродный брат.

Такое преодоление кажется слишком трудным, но какова альтернатива? Если я продолжу горевать, то окажусь в двойной ловушке, потому что, помимо болезни, меня одолеет еще и печаль.

Думаю, что ключевую роль играет то, как я смотрю на свою болезнь. Не обязательно любить собственный аутизм, чтобы принимать его. Как бы мне хотелось, чтобы со мной все было в порядке. Как бы мне хотелось, чтобы мне не приходилось так много бороться. Как бы мне хотелось, чтобы мое тело подчинялось моему разуму. Я много чего хочу, при этом я ЗНАЮ, что могу победить свои ограничения.

Я собираюсь прожить качественную жизнь, несмотря на большие трудности. Для этого так важно победить жалость к себе. И мир должен пойти ко мне навстречу. Первый шаг — принять меня, мои неповрежденные разум и душу. А после этого я буду трудиться над тем, чтобы сделать свою жизнь наполненной.

Но дело не только в этом. Я вижу, как подростки ежедневно борются, чтобы принять и полюбить самих себя. У них нет аутизма или какой-либо видимой мне болезни, но они делают несчастными сами себя, из всех сил пытаясь выглядеть крутыми. Это любопытно, потому что они не могут полюбить себя, если отчаянно пытаются вписаться в группу, которая не принимает их такими, как есть. Это означает, что они должны соответствовать стандарту, который не имеет ничего общего с тем, кем они являются, а заключается в том, как одеваться, как говорить — например, постоянно материться — какую музыку слушать и даже делать ли домашние задания. Так что моя борьба за принятие моей болезни, которая в этом возрасте делает меня аутсайдером, становится еще сложнее.

Тем не менее, единственная вещь, которую надо сделать — это начать думать над тем, как я хочу жить. Нам нужно время, чтобы познать собственную природу и принять решение, кто мы и как хотим прожить свою жизнь.

Я полон решимости жить как все люди, ведь я тоже хочу иметь друзей, работу и чувствовать себя настолько лучше, насколько это возможно.

Моя жизнь должна принадлежать мне, поэтому я должен принять в ней то, что я бессилен изменить, преодолеть то, что мне по силам преодолеть, и увидеть, насколько счастливее я сейчас, по сравнению с прошлым.

Нецелесообразно грустить о вещах, которые невозможно изменить. Ведь мой двоюродный брат стал горным велосипедистом-колясочником, он не сел на обычный горный велосипед. Он не мог изменить свою травму, но смог контролировать свое отношение к ней. Я наблюдаю, как он самостоятельно передвигается, не просит ничьей помощи или сочувствия, а живет полноценной жизнью в инвалидном кресле. Может, он и не выбирал такую жизнь, но она выбрала его. Приходится выбирать: либо утопать в одиночестве и жалости к себе, либо сделать первый шаг и начать действовать.

В жизни всегда так. Есть люди, которые словно парализуют себя, вместо того чтобы двигаться вперед. Это все идет изнутри. Пережив эмоциональную боль, они прекращают бороться. Это крайне эгоистично, потому что влияет и на их близких. Я знаю женщину, которая сдалась, и я вижу, как больно ее семье. Получается, что она предается жалости к себе за их счет. звучит жестко, но это так и должно звучать. а вот вчера я видел подругу моей сестры. После недолгой болезни, несколько месяцев назад умер ее любимый отец, но она продолжает жить и работать, и с ней приятно общаться. Думаю, это смелый поступок. Она увидела, что ее жизнь не окончена, хотя она пережила большую потерю.

Мы выбираем принятие или непринятие и, исходя из этого выбора, двигается дальше или зацикливаемся.

Моя болезнь — это круглосуточная борьба. Я желал бы передохнуть, но я знаю, что многое преодолеваю. Я могу делать больше Теперь я могу общаться. Я могу тренировать свои тело и разум. Со временем я улучшусь до наивысшего уровня, который смогу освоить, но я должен признать, что аутизм — часть меня.

Таким образом, я вижу, что аутизм дарит мне не только проблемы, но и что-то хорошее.

Аутизм дал мне цель в жизни — помочь другим людям, таким же, как и я освободиться от теорий, которые держат нас в ловушке.

За все мои годы безмолвия, болезнь дала мне возможность проанализировать и обдумать эти вещи, что придало мне смелости, и я написал свою книгу, историю, которую еще никто не рассказывал в книга про аутизм.

Возможно, мое мнение, мнение мальчика с аутизмом, привлечет исследователей, и они обратят внимание на новые идеи, родители обеспечат своим детям реальную коммуникацию, реальное общение с детьми, учителя действительно начнут обучать таких детей, как я — больше не будет карточек и зубрежки, фраз «Нет, попробуй еще раз», добрые люди не будут больше общаться с нами, как с тупицами, покровительственным тоном.

Надеясь на это, я принимаю свое невольное гражданство в стране Аутизма, и оно также дает мне силы быть самим собой.

Идо Кедар. Идо в стране Аутизма.