Метка: депрессия

Понятие психической травмы, пожалуй, является одним из важнейших для психотерапии. Актуальность этой проблемы сохраняется на протяжении всего периода существования психотерапии, причем и как сферы психологической помощи человеку, и, в более широком значении, как культурного феномена (Статьи и книги известных психотерапевтов давно уже перестали быть достоянием лишь одной психотерапии. В наше время психотерапия существует не только, а может, и не столько, как профессия, а как культурный феномен. Работы З.Фрейда, например, стали культурным достоянием. В том числе, кстати, и его статьи о психической травме). Под травмой в широком смысле понимается «повреждение тканей организма человека или животного с нарушением их целостности и функций, вызванное внешним (главным образом механическим, термическим) воздействием» [1, С.1216]. По аналогии с этой дефиницией психическая травма определяется как «нарушение целостности и функций психики человека, вызванное внешним воздействием на нее» [4, С.10]. Таково общее определение этого феномена, разделяемое большинством его исследователей [6, 7, 9]. В настоящей же статье, являющейся первой из цикла статей об этиологии, генезе, феноменологии и терапии психической травмы, я постараюсь рассмотреть процесс возникновения этого психологического феномена через призму важнейшей психологической категории – переживания. Опираться при этом я буду на методологию гештальт-подхода, а именно – на представления о поле организм/среда, self как процесса в этом поле и границе контакта, которая является необходимым условием и пространством существования self, а, следовательно, и всех психических феноменов [5, 8, 10, 11, 12, 13, 14]. Не исключение из этого списка также и феномен психической травмы.

Место и роль психической травмы в жизни человека и в психотерапии

Я думаю, что нет необходимости выделять кризисную психотерапию в качестве отдельной профессии или специализации, поскольку любая психотерапия по своей сути всегда имеет отношение к разного рода кризисам и травмам. Терапии вне кризисов и травм не существует. Более того, считаю, что наличие кризисов и травм вообще обусловило появление психотерапии как профессии, выступив его необходимой предпосылкой. Причем сказанное справедливо не только в отношении людей, которые нуждаются в психологической помощи, но также и в отношении профессионалов, которые создают и развивают психотерапию. Как правило, психотерапевты – одни из самых травмированных людей. Предполагаю, что именно собственные травмы людей помогающих профессий являются источником и их профессионального интереса, и их личного интереса к человеку напротив (Убежден, что аутентичный неиссякающий интерес к другому человеку является необходимым условием становления и развития психотерапевта. Если у человека нет интереса к Другому, ему нечего делать в психотерапии. Более того, даже оказавшись в этой профессии, он будет чрезвычайно подвержен риску эмоционального выгорания. Думаю, что именно интерес и соответствующая ему чувствительность и к клиенту, и к себе самому, выступают профилактикой профессиональной деформации и выгорания). Конечно же, ввиду своей болезненности травматическая природа профессиональной мотивации находится за гранью осознавания. Поэтому мотивация будущего профессионала часто звучит как «желание помогать другим людям, испытывающим боль и страдания».
Несмотря на убежденность студентов психологических факультетов и студентов образовательных программ по психотерапии в том, что они пришли в профессию, чтобы помогать другим, на поверку как, правило, оказывается очевидной их мотивация разобраться со своими собственными травмами и, по возможности, пережить их. Таким образом, предпосылкой успешного становления терапевта выступает, как бы это парадоксально ни звучало, наличие собственных психологических травм. А вот необходимым условиемпрофессионализма терапевта является успешный процесс их осознавания и восстановления процесса их переживания. Именно поэтому любая профессиональная программа подготовки психотерапевтов вне зависимости от ее модальности предполагает прохождение студентом своей собственной терапии. При этом, как я уже отмечал в более ранней работе [2], задачей личной терапии участника образовательной психотерапевтической программы является не избавление от психологических проблем и травм (Это примечание важно по двум причинам. Первая заключается в том, что избавление от психологических проблем и травм в полной мере, по крайней мере, в течение одной человеческой жизни просто невозможно. Об этом еще в 1937 году писал З.Фрейд в работе «Анализ конечный или бесконечный». Вторая, еще более важная, имеет отношение к современному постмодернистскому пониманию личности. Как я уже упоминал ранее [3], личность – это ни что иное, как совокупность собственных травм человека и шрамов, которые после них остались. Гипотетически (гипотетически постольку, поскольку это мероприятие провально – см. первую причину) избавление от всех травм привело бы к стерилизации или полному уничтожению личности), а, в большей степени, их осознавание и переживание. Осознавание и восстановление процесса переживания травмы позволяет повысить гибкость реагирования человека, что в свою очередь поддерживает его способность к творческому приспособлению. С другой стороны, осознание травм без избавления от них позволяет сохранить типичные личностные проявления, характеризующие индивидуальные особенности человека, а также его витальные феномены – желания, чувства (во всем их разнообразии), способность к творчеству и т.д. Думаю, в процессе психотерапии терапевт, по большому счету, работает благодаря и посредством своих собственных травм. При этом, чем более осознанным будет содержание своих травм терапевтом, тем более широкий репертуар способов использования этого опыта в терапии будет доступен для него, тем, следовательно, более эффективным и творческим окажется терапевтический процесс.
В дальнейшем обсуждении я хочу более детально остановиться на анализе феномена психической травмы через призму категории переживания, которая будет рассмотрена в качестве процесса, сопровождающего травматогенное событие. При этом в центре внимания окажутся основные динамические механизмы формирования травмы, опосредующие блокирование процесса переживания.

Переживание как процесс ассимиляции текущего опыта

Рассматривая механизмы, лежащие в основе травматического генеза, необходимо остановиться на центральном феномене этиологии психической травмы. Речь идет об эмоциональных, поведенческих и когнитивных проявлениях, сопутствующих травматогенному событию. Следует отметить, что любое событие, с которым человек сталкивается в своей жизни, сопровождается некоторыми эмоциями и чувствами, а также возникновением новых и трансформацией прежних когнитивных элементов, например, в виде некоторых представлений о себе и окружающем мире. Способ обращения с ними определяет специфику процесса переживания события, который призван трансформировать содержание события в некоторый новый для человека опыт и затем способствовать его ассимиляции в self. В некотором смысле, self и представляет собой процесс интеграции содержания события. Центральной категорией, как уже, наверняка, стало понятным, является переживание. Стоит, по всей видимости, дать дефиницию этому феномену, поскольку именно он будет определять структуру дальнейшего анализа генеза психической травмы.
Итак, переживание – это комплексный (в том смысле, что предполагает взаимодействие всех психических его составляющих: эмоциональных, поведенческих, когнитивных, интуитивных, телесных и т.д.) процесс ассимиляции какого-либо события, при котором все его составляющие – эмоциональные, поведенческие, когнитивные и др. – подчиняются свободной динамике творческого приспособления. Другими словами, переживание – это процесс, в котором чувства, телесные ощущения, мысли, фантазии и т.д. могут в ходе него трансформироваться, меняясь не только в силе, но и в модальности. Именно таким образом происходит процесс ассимиляции происходящих в жизни событий и имеющегося опыта. Именно таким образом развивается self. Именно таким образом формируется и структурируется комплексное психическое явление, обозначаемое в традиционной психологической науке как личность. Более того, этот процесс является, собственно говоря, формой существования self.
Необходимым условием естественного течения процесса переживания выступает наличие другого человека. Иначе говоря, переживание возможно лишь на границе контакта со средой, лишь в отношениях с другими людьми. Только в этом случае выносимые в контакт чувства могут жить, подчиняясь своей свободной динамике, трансформируясь в процессе переживания. Например, психическая боль в динамике переживания часто может быть трансформирована в радость, сопутствующую удовлетворению фрустрированной до начала процесса переживания потребности, а сильный токсический стыд нередко в процессе переживания динамически преобразуется через смущение в удовольствие. Важно отметить, что обсуждение роли и места чувств в динамике процесса переживания не имеет смысла без учета динамики потребностей, которые чувства призваны маркировать. Травматогенное событие всегда предполагает ту или иную степень фрустрации жизненно важных потребностей. Процесс удовлетворения потребностей при травматогенном событии блокируется, это прерывание в свою очередь реактивным образом вызывает соответствующие ему эмоции и чувства, которые в свою очередь могут оказаться подавленными, что чревато травмой. Переживание же предполагает обратный восстановительный процесс – размещаясь на границе контакта с другими людьми, чувства и эмоции в процессе своей ассимиляции реанимируют фрустрированные травматогенным событием потребности человека. Цикл удовлетворения потребностей может при этом быть снова восстановлен.
Сказанное имеет отношение и к когнитивному аспекту процесса переживания. Травматогенное событие инициирует необходимость соответствующей динамики образов, фантазий, мыслей, представлений, убеждений и т.д. Например, перед неизбежностью трансформации могут оказаться представления человека о самом себе и окружающем его мире – травматогенное событие часто ставит под угрозу или просто разрушает устоявшиеся представления и ценности. Так, часто как карточный домик рушатся представления об окружающем мире как поддающемся контролю, или образ других людей как надежных и стабильных, или образ самого себя как сильного и неуязвимого. В любом случае травматогенное событие предполагает какое-либо более или менее значительное деструктивное вмешательство в существующий когнитивный порядок индивида, причем ригидность существующих когнитивных структур выступает негативным прогностическим признаком в смысле совладания с событием. Процесс же переживания предполагает некоторую когнитивную гибкость, подчиненную принципу творческого приспособления. Размещенный в контакте с другими людьми когнитивный травматогенный процесс предполагает восстановление адекватности представлений текущему контексту поля. При этом в процессе переживания разрушенные в результате травматогенного воздействия образы себя и окружающего мира могут быть восстановлены в прежних границах, но также могут быть трансформированы в новые, более подходящие контекстуальной динамике поля.
И, наконец, несколько слов относительно динамики в процессе переживания способов организации контакта индивида. Травматогенное событие зачастую ставит под угрозу состоятельность имеющихся поведенческих паттернов. В адаптационной модели человека отсутствуют адекватные событию способы организации контакта, в силу чего человек оказывается парализованным или продолжает беспомощно цепляться за устоявшиеся неэффективные паттерны поведения. Процесс же переживания предполагает соответствующую трансформацию в способах организации контакта посредством восстановления способности к творческому приспособлению.
Необходимо отметить, что власть в описанной комплексной динамической ситуации локализуется исключительно в самом процессе переживания, который принципиально не поддается контролю. Любые попытки проигнорировать этот принцип потенциально травматичны. Я убежден, что стоит доверять естественному течению процесса переживания, не вмешиваясь в него, но поддерживая всеми средствами. Нарушения в естественном течении процесса переживания, в свою очередь являются предметом психотерапии, задача которой заключается в поддержании естественного течения этого процесса, разбирая мешающие ему препятствия.
По ходу моего описания процесса переживания, очевидно, начинает прослеживаться некоторая его аналогия с self, который тоже является процессом в поле организм/среда. В широком значении процесс переживания можно рассматривать как эквивалентный self, который также обеспечивается взаимодействием трех его функций: id, ego, personality [5]. Однако, на мой взгляд, отождествление переживания и self является упрощением реальности. Я бы предложил рассматривать переживание как одну из комплексных функций self(В отличие от простых функций self – id, ego, personality – комплексная его функция «переживание» является производной от процесса их взаимодействия). Другой функцией этого уровня мог бы выступить, например, процесс развития. Несмотря на то, что само по себе обсуждение феноменов комплексных функций может оказаться очень интересным и полезным, оставим этот анализ для других статей, ограничившись в этой работе лишь рассмотрением места и роли переживания в травматическом генезе.

Прерывание процесса переживания в генезе психической травмы

Возвращаясь к проблеме травмы, отмечу, что особую роль в этиологии психической травмы играет блокирование естественного процесса переживания. Переживание – это универсальный механизм (Думаю, даже, что нет необходимости, используя в психологии категорию переживания, вводить специальные понятия, описывающие способ, которым человек справляется с различными жизненными событиями. Например, понятия «стратегии совладания» или «механизмы адаптации» поглощаются введенным выше определением категории переживания. Именно поэтому я признаю за переживанием характер универсальности), позволяющий ассимилировать принципиально любое событие и релевантные ему аффекты вне зависимости от их силы. Сложности возникают лишь в тот момент, когда естественное течение процесса переживания по каким-либо причинам прерывается. В этом случае блокирование переживания приводит к разрушительным для self последствиям, которые феноменологически предстают перед нами в виде психической травмы. Деструктивные процессы в self становятся возможными ввиду утраты гибкости творческого приспособления, характеризующего переживание. При этом способ остановки или деформации переживания и определяет специфическую картину травмы как феномена границы контакта в поле организм/среда. Итак, рабочее определение психической травмы с позиции описанного подхода могло бы звучать следующим образом. Психическая травма – это феномен границы контакта в поле организм/среда, являющийся следствием блокирования естественного течения процесса переживания, проявляющийся в разрушении или деформации self; при этом способ прерывания переживания формирует специфическую феноменологию травмы, определяя ее тип и характер проявления, а также особенности психотерапии.
Сейчас, по всей видимости, стоит остановиться подробнее на проблеме этиологии психической травмы, т.е. на анализе способов блокирования и причин деформации процесса переживания. По большей части эта проблема имеет отношение к отсутствию опыта обращения человека со своими переживаниями, по крайней мере, некоторыми из них. Однако сказанное относится также и к специфическому блокированию выбора ввиду когнитивной деформации, например, в результате интроекции. Обе причины коренятся в отсутствии или деформации контакта человека с его близким окружением и являются производными от несформированности у него способности к диалогу в контакте с окружением. Пожалуй, одной из наиболее важных и необходимых предпосылок к переживанию является именно контакт – вне границы контакта переживание невозможно. Другими словами, пережить какое-либо событие возможно лишь в контакте с другими людьми; чувства и опыт могут быть ассимилированы только в диалоге с кем-либо. Итак, причиной психической травмы выступает не само по себе событие, а невозможность разместить аффективный, когнитивный, телесный, поведенческий и т.д. процессы на границе контакта со средой.
 
На приеме А., молодая женщина 32 лет, лицо маскообразное, поза неподвижная, выглядит как будто испуганной. За время сессии ни разу не посмотрела на меня. Жалуется на множественные сексуальные сложности, проявляющиеся в отношениях с мужчинами, чувство отвращения к сексу. Через некоторое время выясняется, что 15 лет назад, в возрасте 17 лет была жестоко изнасилована незнакомым мужчиной, когда возвращалась домой. Сразу после этого события испытывала сильное, сжигающее ее изнутри, чувство стыда. Рассказать никому не решилась, сильный стыд и ужас вызывала у нее сама возможность, что об этом узнает ее мать, которая, по мнению клиентки, осудила бы ее. Таким образом, А. осталась наедине со своими чувствами, которые были для нее невыносимы (причем, как буквально – невыносимы за пределы своего Я, так и в смысле непомерной их тяжести), процесс их переживания был остановлен, событие осталось лежать камнем на пути творческого потока self. Неассимилированные чувства, фантазии, желания, мысли и представления о себе оказались в неизменном «непереваренном» виде в центре ее психической деятельности на долгие годы.
 
Этот пример со всей очевидностью демонстрирует тот факт, что в генезе травмы особое значение имеет остановка процесса переживания. Однако блокирование процесса переживания может носить также менее выраженные и очевидные формы. Например, когда при внешне проявленной способности рассказывать другим людям о травматогенном событии и соответствующих ему чувствах, мыслях, желаниях и т.д. отсутствует возможность переживать их в контакте с этими Другими. При этом человек рассказывает о своей боли или плачетне кому-то лично, а себе или в «никуда».
 
Клиентка Б., девушка 28 лет, рассказывает о чудовищном событии, произошедшем около 3 лет назад – ее любимого человека убили у нее на глазах. Боль, ужас, отчаяние, ярость смешались в единый аффективный кубок. Психолог по образованию, удивляется длительности затянувшегося процесса горя, который, по ее мнению, должен был пройти в течение 1-1,5 лет. По ее словам, стараясь справиться с событием, она рассказывала о своих переживаниях многим близким для нее людям, давала возможность себе плакать. Плакала и сейчас. Казалось бы, к этому времени событие должно быть пережито. Спустя некоторое время для меня становится очевидным, что в момент рассказа Б. о своих чувствах меня не существует в поле ее переживаний. Она говорила как будто самой себе, оставаясь по-прежнему одинокой со своими чувствами и мыслями. Я спросил ее, кому она плачет. С удивлением, она ответила, что себе, так же как и все эти 3 года, да как, впрочем, и всю свою жизнь. Сама возможность говорить о себе лично кому-то была для нее новой. Некоторое время мы посвятили осознанию различия между «плакать» и «плакать кому-то или для кого-то». В одиночестве процесс переживания значительно осложняется, восстанавливая свою целительную силу лишь в присутствии и контакте с Другим. (Говоря об одиночестве, следует его дифференцировать от «быть одному», поскольку можно, с одной стороны, быть одному и не быть одиноким, с другой, очень часто одиночество появляется среди множества людей. Многие люди, находясь рядом с другими людьми и испытывая сильные и трудные для переживания чувства, не дают никому ни права, ни возможности присутствовать в их жизни. Другие же, даже находясь вне физического присутствия рядом других людей, могут переживать свои чувства и опыт, размещая процесс переживания в контакте с отчетливо представляемым образом другого человека. Пожалуй, эта способность предоставляет возможность для переживания чувств и событий, относящихся к человеку, находящемуся вне досягаемости. Терапия острого горя – тому пример. На этом же феномене основываются, по всей видимости, некоторые аспекты гештальт-терапии, психодрама и т.д.)
 
В обоих описанных случаях процесс переживания оказался невозможным в силу разных обстоятельств – фантазируемой угрозы в первом случае и отсутствия опыта совместного бытия в контакте с кем-либо – во втором. Однако в обеих ситуациях травма явилась следствием невозможности восстановления границы контакта в процессе переживания.
Дефицит ресурсов в поле организм/среда, определяемом травматогенным событием
Итак, травматогенное событие выступает лишь необходимым условием возникновения психической травмы. Необходимым, но отнюдь не достаточным. Психическая травма, повторюсь, является результатом блокированного процесса переживания. Поэтому факторами, релевантными психической травматизации, будут выступать условия поля организм/среда, которые предрасполагают к остановке процесса переживания. Одним из таких факторов является дефицит поддержки в поле во время травматогенного события. Другими словами, травматогенное событие и чувства, сопутствующие ему, могут быть пережиты до разрушения целостности психической ткани, превратившись в своеобразные психические «рубцы – напоминания о событии» в психической репрезентации функций self. Именно эти «рубцы» в дальнейшем и будут определять то, что сегодня мы называем личностью. Однако, для такого благоприятного исхода обращения с травматогенным событием человеку необходима поддержка поля, в котором происходит процесс переживания. Например, в виде готовности близких людей выслушать человека, подвергшегося травматическому воздействию, способности принять его актуальные чувства и поведение, которые не всегда оказываются удобными для других, иногда даже нарушающими их комфорт, а зачастую и безопасность.
Конечно же, иногда окружение оказывается недостаточно чувствительным и эмпатичным к жертве травматогенного события, а часто и бывает открыто агрессивным или даже враждебным. Таким образом, путей, в русле которых может течь процесс переживания, может не оказаться в актуальной ситуации поля. При этом переживание не может произойти, а оставшееся остановленным возбуждение потратится на формирование травматической феноменологии или каких-либо других симптомов, например, психосоматических.
Стоит отметить, однако, что дефицит полевых ресурсов, о котором идет речь, в свою очередь, является производным от особенностей функционирования self, т.е. он имеет отношение не столько к «реальности» существующего контекста поля, сколько к особенностям восприятия этого контекста человеком, переживающим травматогенное событие. Такое восприятие зачастую носит дефицитарный характер, т.е. нивелирует поле в соответствии со своими ожиданиями. В этом случае даже достаточно поддерживающее окружение оказывается часто проигнорированным или девальвированным человеком, который остается в итоге один на один с травматогенным событием и вызванными им чувствами. Часто такая ситуация является следствием отсутствия у человека опыта обращения с поддержкой и заботой окружающих, ввиду чего сама возможность обратиться с подобной просьбой становится невозможной. Наличие же, даже вопреки этой особенности, заботы окружающих по отношению к такому человеку является для него невыносимым, поэтому зачастую им игнорируется или обесценивается.
 
В., молодой мужчина 32 лет, за несколько месяцев до обращения за помощью потерял любимую жену – она трагически погибла в автокатастрофе. С ним остался маленький сын 6 лет. Утрату В. переживал крайне тяжело, а главное, в совершенном одиночестве. Он оборвал все существующие до этого контакты с общими с женой знакомыми, удалился от друзей и родных. Почти не общался с коллегами. Свой путь на работу и обратно он проложил, минуя кладбище, где была похоронена его жена, оказавшись вынужденным проезжать почти через весь город. Оборвал В. контакт также и с сыном: уезжал на работу, когда тот еще спал, оставляя на попечение няни, и по возращении домой не заходил в дом, не убедившись, что няня уложила сына спать. Мотивировал В. такой способ поведения заботой о сыне, которого, по его мнению, не стоило травмировать выражением боли на лице отца. В терапии он также практически не был доступен какому-либо контакту, вместе с тем хотел, чтобы я избавил его от мучительной боли. В. много рассказывал о своем горе, но при этом даже не смотрел на меня, не взирая на все мои попытки обратить внимание на мое присутствие и на возможность рассказывать о своем горе мне. Сильный и мужественный человек, В. никогда не нуждался в заботе других людей, рано ушел из дома, быстро достиг большого успеха в профессии. Признание своей уязвимости было чревато стыдом и унижением для В., а поэтому ему приходилось все свидетельства присутствия в его поле окружающих, желающих позаботиться о нем, игнорировать или обесценивать. Нелегкая ситуация, обрекающая В. на хроническую мучительную боль. Перелом в терапии произошел внезапно, помощь пришла из самого неожиданного источника – от 6-летнего сына. Возвратившись поздно ночью домой и, убедившись, как обычно, что свет в комнате сына не горит, зашел в дом. Включил телевизор и стал смотреть фильм, как обычно, не вникая в его содержание. Внезапно до его плеча кто-то дотронулся, это был сын. Он произнес: «Папа, нам обоим очень непросто, давай поговорим о маме». В. рассказывал, как они оба смогли впервые плакать друг другу. Таким образом, 6-летний ребенок преподал значительный жизненный урок своему взрослому отцу. После этого события в терапии появился важный ресурс переживания боли в контакте с другим человеком.
 
Говоря о психотерапии психической травмы, необходимо отметить, что дефицит поддержки в виде соответствующей хронификации травматического контекста поля подвержен также фиксации. Таким образом, при актуализации травматических воспоминаний и аффектов, актуализируются также представления о соответствующем дефиците поддержки. Иначе говоря, этот дефицит, несмотря на срок давности события, в представлении человека существует и по сей день. Эту ситуацию мы можем использовать в терапии, прилагая усилия в работе к восстановлению способности человека использовать доступные сегодня для него ресурсы поля в целях восстановления процесса переживания в настоящей ситуации. Однако, принимая во внимание сказанное выше о дефицитарных паттернах восприятия, не стоит рассчитывать в терапии хронической травмы на быстрый терапевтический эффект. Сопротивление, имеющее источником отсутствие опыта просьбы и принятия поддержки окружающих у клиента, может оказаться чрезвычайно сильным и стойким, в некоторых случаях даже резистентным к терапии.
 
Г., мужчина 43 лет, обратился по поводу сложностей в адаптации к любой сфере жизни, предполагающей общение с другими людьми. Не женат и никогда не был. Чувствует себя очень одиноким, от чего в последнее время особенно сильно стал страдать. Выглядит отстраненным, я бы даже сказал несколько испуганным, глаза почти все время прячет. Установление с ним хоть какого-нибудь контакта требует значительных усилий. На протяжении полугода терапии приходил регулярно, рассказывая о своей жизни и как будто ничего не ожидая в ответ. При этом мои собственные чувства к нему при попытке их выразить не замечались вовсе, а желание заботиться о нем, отчетливо присутствовавшее большую часть терапии, оказывалось невостребованным. Этакая смесь нежности к Г. (почти такая же, как к маленькому ребенку), печали и грусти от рассказанных им историй, раздражения и злости от ощущения себя порой ненужным при наличии ярких феноменов в терапии, говорящих об обратном, боли и сочувствия Г., которые невозможно было разметить в контакте с ним, трансформировалась временами в растерянность и даже отчаяние. Спустя полгода в терапии наступил еще более трудный период. Казалось, все, что Г. хотел мне рассказать, уже рассказано, говорить больше не о чем. При этом по ощущению обоих, в терапии продвижения почти не было, качество жизни и контакта Г. оставалось прежним. Кроме того, если раньше время сессий заполнялось рассказами Г., то сейчас паузы становились для него невыносимыми. Он стал заявлять о своем желании закончить терапию, тем не менее, продолжал приходить регулярно и без опозданий. Мучительные сессии воспринимались мною в контексте терапии Г. в качестве некоторого испытания, которому он (естественно неосознаваемо) подвергал наши отношения. Тем не менее, все это время я оставался рядом, продолжая поддерживать его и демонстрируя, что происходящее вполне естественно. Я сообщил Г. о том, что подобная ситуация в терапии может означать то, что сейчас мы подошли к чему-то наиболее важному для него (отчасти в этой гипотезе я опирался на смутное ощущение боли, появлявшееся у меня в контакте с Г.). Далее я сказал, что возможно он из этого «чего-то важного» предпочитает делать вакуум в виде отсутствия каких бы то ни было терапевтических заявок, я же часто испытываю боль и сочувствие в контакте с ним. В этот момент лицо Г. изменилось, он посмотрел на меня и расплакался, сказав, что кажется, ему есть, о чем поговорить, но это представляется ему невыносимым, доставляя вместе с тем чудовищную боль. На этом, однако, сессия закончилась. Следующую сессию Г. пропустил, впервые за все время терапии, сославшись на нездоровье. Еще через неделю Г. опоздал (такого тоже никогда не случалось) и стал рассказывать с возбуждением о событии криминального характера, которое он сам спровоцировал накануне, устроив драку в пьяном виде (факт, выходящий за рамки представлений Г. о себе, интеллигентном, непьющем и робком человеке, да и моих любых ожиданий в отношении Г.). Ввиду чрезвычайной важности этого события Г. оказался освобожден не только от мучительных пауз нескольких месяцев терапии, но и от намерения говорить со мной о боли, которая появилась в терапии две недели назад. Поистине, ресурсы сопротивления безграничны. Однако, несмотря на это, я, выслушав Г., напомнил ему о его намерении двухнедельной давности, предложив выбрать, о чем продолжить говорить. Г. снова расплакался, сказал, что чувствует очень сильную тревогу, страх, стыд и боль. После этого он стал говорить о нескольких детских воспоминаниях, связанных с фактами насилия в отношении него со стороны сверстников и более взрослых мужчин, в том числе и с попытками сексуального насилия. В то время у Г. не оказалось никого рядом, с кем бы он мог бы поделиться своими чувствами или просто рассказать о произошедшем. Не было также никого, кто мог бы защитить Г.. Отец был всегда, по воспоминаниям Г., безразличным к нему, мать же – тревожным и слабым человеком, склонным, кроме всего прочего, к обвинениям сына в его неудачах. Друзей у Г. никогда не было. Это было похоже на локальный ад внутри одной детской души. Наш с Г. контакт заполнил просто шквал боли. Вместе с тем, у Г. впервые в жизни появилось «ощущение, что его переживания кому-то еще оказываются важны». Этот процесс продолжался в терапии некоторое время: Г. рассказывал о своем сжигающем стыде, разрушающей его боли, переполнявшей его ярости к обидчикам и обиде маленького ребенка к бросившим его в трудной ситуации родителям. Теперь он по-настоящему переживал эти чувства, не пытаясь остановить
и спрятать их. Некоторое время я оставался единственным человеком, разделявшим его чувства. Спустя несколько месяцев в жизни Г. стали появляться люди, с которыми у него начали складываться довольно близкие отношения. Еще через год он женился.
 
***
Подводя итог вышесказанному, отмечу, что ведущую роль в генезе психической травмы играет не само по себе травматогенное событие, а утрата способности к переживанию соответствующих ему чувств, эмоций, к трансформации когнитивных элементов, и, как следствие, невозможность ассимиляции сопутствующего ему опыта. Таким образом, психическую травму можно рассматривать в качестве феномена поля, производного от блокирования процесса переживания, при котором способы и механизмы прерывания определяют в свою очередь травматическую феноменологию. С другой стороны, важно отметить, что из дефиниции психической травмы, предложенной выше, со всей очевидностью вытекают особенности, как психологической превенции, так и психотерапии травмы, опирающиеся на задачу восстановления в правах процесса переживания, релевантного ей.
Литература:

1. Большой энциклопедический словарь. – 2-е изд., перераб. и доп. – М.: «Большая Российская энциклопедия»; СПб.: «Норинт», 1998. – 1456с.: ил.
2. Погодин И.А. Базовые иллюзии в персонологии и психотерапии эпохи модерна / Вестник гештальт-терапии (специальный авторский выпуск: «Психотерапия в эпоху постмодерна»). – Выпуск 5. – Минск, 2007. – С. 8-22.
3. Погодин И.А. Постмодернистская ревизия традиционных психологических ценностей / Журнал практического психолога (Специальный выпуск Белорусского Института Гештальта). – №1. – 2008, С. 9-25.
4. Трубицина Л.В. Процесс травмы. – М.: Смысл; ЧеРо, 2005. – 218с.
5. Ж.-М.Робин Гештальт-терапия. – М.: Эйдос, 1996. – 63с.
6. Колодзин Б. Как жить после психической травмы. – М., 1992. – 95с.
7. Решетников М.М. Психическая травма / М.М.Решетников. – СПб.: Восточно-Европейский Институт Психоанализа, 2006 – 322с.
8. Погодин И.А. Феноменология некоторых ранних эмоциональных проявлений / Вестник гештальт-терапии (специальный авторский выпуск: «Психотерапия в эпоху постмодерна»). – Выпуск 5. – Минск, 2007. – С. 66-87.
9. Моховиков А.Н. Психическая боль. Природа, диагностика и принципы гештальт-терапии / Гештальт-2004: сборник материалов Московского Гештальт Института. – М.: МГИ, 2004. – С.35-54.
10. Перлз Ф. Эго, голод и агрессия / Пер. с англ. М.: Смысл, 2000. – 358 с.
11. Виллер Г. Гештальт-терапия постмодерна: за пределами индивидуализма. – М., 2005. – 489 с.
12. Лебедева Н.М., Иванова Е.А. Путешествие в Гештальт: теория и практика. – СПб.: Речь, 2004. – 560с.
13. Перлз. Ф. Гештальт-Подход и Свидетель Терапии / Пер. с англ. М.Папуша. – М., 1996. – 240с.
14. Перлз Ф., Гудмен П. Теория гештальттерапии. – М.: Институт Общегуманитарных исследований, 2001. – 384 с.

http://pogodin.kiev.ua/