В рубрику Истории
Здравствуйте, меня зовут Настя, мне 31, и у меня депрессия. Мне тяжело и страшно об этом говорить, и этот камингаут не дался мне легко. У меня не та депрессия, которую к месту и не к месту поминают в беседах о жизни, судьбах страны и личных драмах, имея в виду плохое настроение, грусть, тоску, печаль, и прочий сплин.
У меня настоящая депрессия. Клиническая депрессия. Та, которая в МКБ-10 описывается вот так: http://mkb-10.com/index.php?pid=4211, а DSM-IV вот так http://depressiya.net/simptom…/simptomy-depressii-po-dsm-iv/ Та депрессия, которая болезнь. В моем конкретном случае это было почти неизбежно – мне не слишком повезло с нервной системой в смысле наследуемых признаков. Я в нашей семье не первый человек с этим диагнозом, и, вполне возможно, не последний. Сколько я себя помню, у меня, например, всегда были проблемы со сном. Примерно к 25-ти годам я свыклась со своей бессоницей, и научилась с ней жить, да, собственно, у меня и не было другого выбора. Никто всё ещё не спрашивает у эмбриона, хочет ли он унаследовать те или иные генетические особенности своих родителей. Меня не спросили тоже. Так же, как и любого, кто читает этот текст. Кто-то из вас получил от родителей презент в виде повышенного риска сердечно-сосудистых заболеваний, кто-то предрасположенность к диабету, лишнему весу, заболеваниям щитовидной железы, раку, алкоголизму, и черт его знает чему ещё. Кому что, а мне в генетической лотерее выпали «расстройства настроения», как их нежно называет психиатрическая наука.
Да, депрессия – расстройство из ряда так называемой «малой», или пограничной психиатрии (большая – это там где всё серьёзно, про бред, галлюцинации и нарушения сознания). Официальная статистика заболеваемости депрессией пляшет от 10 до 20 процентов взрослого населения, по разным данным. Я такая не одна.
А в малой психиатрии, кроме депрессии есть, например, еще тревожное расстройство. Панические атаки. Фобии. Зависимости. Навязчивые действия и навязчивые мысли. Неврозы. Тики. В общем, всё, что менее выражено, обратимо и не слишком препятствует социальной жизни. Имя им легион. Как и их «счастливым» обладателям. Которых миллионы. Которые прячутся у всех на виду. Как и я. Я тоже пыталась прятаться. Но больше не хочу. Потому что, как оказалось, твою беду могут использовать как оружие против тебя же. Твой диагноз могут налепить на тебя как ярлык, и приписывать именно ему все твои действия, которые не устроят широкую общественность или конкретное лицо. Потому что тебя могут заклеймить «психом» и «сумасшедшим» с легкой руки любого несведущего человека, и шушукаться о твоей болезни в коридорах. Есть такое емкое понятие «стигматизация», означающее навешивание ярлыков, ситуацию, в которой человек с диагнозом перестает быть человеком для тех, кто посвящен в суть дела, и воспринимается уже не как живой человек, а как диагноз.
Я не стану говорить здесь о тех случаях, когда человека с депрессией сходу записывают в слабаки, «это всё от безделья» и «ой, да вон у наших дедов никаких депрессий не было». Были, кстати, потому и спивались наши деды только в путь. Это последствия недостаточной образованности в подобных вопросах, и я тут точно не исправлю ситуацию парой строк на тему.
Я в этой теме нахожусь одновременно с нескольких позиций: как человек с депрессией; как человек, ставший жертвой этой самой стигматизации и этикетирования, и как практикующий психолог (и да, это вполне возможно совмещать, а вместе с дипломом психолога нам не дают иммунитета ко всем болезням и выписки «У него нет проблем, потому что он психолог»). Я еще и специализируюсь именно на работе с клиентами с депрессией. Потому что я знаю, что это. Я знаю, как с этим бороться. Я знаю, как это может быть нелегко.
На данный момент на моем счету три депрессивных эпизода: в 2011, 2014 и 2016 годах, соответственно. Впервые я столкнулась с ней в 2011, сразу после защиты диссертации. У меня тогда была просто сумасшедшая нагрузка на работе, я участвовала в подготовке ВУЗа в аккредитации, и всё свободное от диссертации время я писала, распечатывала, таскала подписывать и далее по кругу, невероятное число различного рода бюрократического мусора. А потом писала диссертацию. А потом плодила бюрократический мусор.
На защиту я вышла в весе 46 килограмм при моих нормальных 60-ти, выглядела как готовый кандидат в гроб и спать перестала, по-моему, совсем. А на следующий после защиты день я проснулась в новом для себя, сером мире. В котором мне было интересно ничего. То есть вообще ничего. Я не хотела есть. Пить. Спать. Жить. Не хотела двигаться. И оставаться неподвижной тоже не хотела. Всё, что имело для меня какое-то значение, перестало его для меня иметь. Меня ничто не радовало, я ни в чем не могла найти никакого смысла, включая собственное существование. Всё, что у меня было – это чудовищная дыра где-то внутри, которую я ощущала каждую минуту, секунду, в каждый отдельный момент времени. Место, в котором было раньше что-то живое, а теперь оно перестало там быть. И отчаянная, щемящая тоска по этому живому, чувство страшной утраты, страх, непонимание, что, к чёрту, со мной происходит, и желание было только одно – хоть чего-нибудь захотеть. Да, я ходила на работу. Я вела пары. Я даже улыбалась в нужных местах, потому что разумом помнила, где нужно улыбаться. Но ничего, абсолютно ничего, кроме грызущей тоски, не чувствовала. Я продержалась так три недели, а потом поняла, что мне становится всё хуже, я как будто впадаю во внутренний анабиоз, превращаюсь в робота, внутри которого всё воет от какой-то непреходящей внутренней боли, у которой даже причины-то нормальной нет. Ведь, казалось бы, «Добби свободен», диссертация защищена, документы сданы, ну разве не ура? Мне было не ура. И, спасибо моему образованию, я вовремя поняла, что не справлюсь сама. И пошла прямиком к психотерапевту, где получила рецепт на антидепрессанты. И начала их пить.
Депрессия – это когда у вас в организме нехватка серотонина. Антидепрессанты позволяют накопить то скромное количество, что еще вырабатывает организм человека в депрессии, и вернуть в кровь нормальную его концентрацию. Они не дают никакой эйфории. Никакого «прихода». Не меняют сознание. Они просто позволяют вернуться из той ямы, в которую вас затащила болезнь, обратно к норме. Снова начать испытывать чувство голода. Желание сходить в кино. Пообщаться с друзьями. Вы всё также грустите, если для этого есть повод. Но теперь грусть и подавленность – это не все эмоции, которые вы в состоянии испытывать. Вам становится снова НОРМАЛЬНО. И это очень здорово, на контрасте-то с предшествующим состоянием. Любой студент-психолог, прослушавший курс клинической психологии знает, что:
а) Депрессия в анамнезе не делает человека неработоспособным. Несчастным да, но посмотрите вокруг, если мы всех несчастных выгоним с работы, много ли останется-то?
б) Антидепрессанты – это не нейролептики и не транквилизаторы. Они не успокаивают, не возбуждают, и уж тем более, не затрагивают рассудок. Они восстанавливают баланс серотонина. Всё.
После начала приема антидепрессантов я вернулась к своей норме недели через три. И оставалась в ней до 2014-го.
Но именно 2011-й стал для меня годом, когда я поняла, что болеть депрессией это стыдно. И опасно. В первые недели лечения, когда я еще выкарабкивалась, и не выкарабкалась окончательно, я подумала, что неплохо бы себя поберечь, и несколько снизить трудовую нагрузку, не связанную с моим основным видом деятельности (то есть, преподаванием). И, как наивный тогда еще человек, я решила, что будет разумно с моей стороны, если я подойду к заведующей Кафедрой (кафедрой психологии, на минуточку!), расскажу ей о моей проблеме, и попрошу несколько снизить нагрузку одного отдельно взятого кафедрального ослика на пару недель в связи с тем, что у ослика диагностировали депрессию, и вот такие дела, «мне бы пару недель». И знаете, всё прошло по плану. Меня в приватной беседе внимательно выслушала Елена Александровна, покивала понимающе головой, пожелала здоровья, и, «Конечно, это останется между нами». Спустя несколько недель доброжелатели с нескольких сторон рассказали мне, как на кафедре, за чашечкой кофе, эта самая Елена Александровна Евстифеева обсуждала с моими коллегами, общим числом шесть человек, как может студентам преподавать «ненормальная», и «чему она их может научить, если сама сумасшедшая». Я запомнила дословно, настолько была тогда потрясена. Я смогу понять, если такую интерпретацию позволит себе разнорабочий с завода или гопник Вася из соседнего подъезда. И даже вынос приватной беседы на публику я могу понять, в конце концов, «знают двое, знает и свинья». Но как человек, заведующий кафедрой психологии(!), где вроде бы, должны нести свет знаний о человеческой психике, а не обывательскую ересь, человек с высшим образованием и докторской степенью, вот так запросто приравнивает депрессию к сумасшествию, у меня в голове так и не уложилось. Таких ошибок у меня студенты уже к третьему курсу не делают. Не делали.
А мой уход с кафедры в этом году спровоцировал новую волну грязи, в которой моя депрессия занимает почетное центральное место. И моё теперь уже бывшее руководство рассказывает студентам, вызывая их к себе на ковер, и навещая их целыми группами, что я «сумасшедший человек на препаратах», «ненормальная» и «психическая», и, они, оказывается, давно хотели меня по этому поводу уволить, да вот как-то руки не доходили, успела сама уйти. И повторяет это на все лады по всему моему alma mater. Не озвучивая, правда, конкретного диагноза.
Ну так я сама его озвучу. У меня депрессия. И рядом с вами, кто бы этот текст не читал, есть люди с таким же диагнозом, как у меня. И люди с фобиями. И с паническими атаками. И с неврастенией. Кардионеврозами. Аддикциями. И с другими «мелкими» и «крупными» диагнозами, про которые им стыдно говорить, и которые боятся реакции общества. И, как видите, не зря.
Моя депрессия возвращалась ко мне, как приблудившийся щенок, еще дважды. Я уже знаю, что делать, и могу теперь себя вытащить за несколько недель. Я не могу предотвратить рецидив, как и треть всех, кто однажды получает этот диагноз. Не могу предсказать временной диапазон, в котором это случится. Я могу только постараться научиться с этим жить, и стараться меньше переживать и испытывать стрессов, и больше получать удовольствий. И надеяться, что очередной рецидив станет последним, и я больше никогда не проснусь с пустотой внутри. То, что это со мной происходит — это не моя вина. Просто механизм однажды почему-то запустился в период больших нагрузок, и теперь мне приходится это учитывать. Как диабетикам уровень сахара, так мне уровень серотонина. То, что со мной происходит – не ваша проблема. Мой сплин не делает меня опасной для живых людей, заразной, или невменяемой. Этот процесс мало сказывается на моей работе, разве что я становлюсь чуть мрачнее обычного, и переношу консультации на пару недель. Для меня это проблема, да, и я учусь с ней справляться, и у меня даже получается.
Такие же люди, как я, живут вокруг вас. Возможно, кто-то из них однажды решит с вами поделиться. А возможно, вы что-то заподозрите сами. Так вот, не присоединяйтесь к необразованной массе, не клеймите живых людей простыми словами, не записывайте любого, кто посмел зайти к психиатру, в «психи». Хотя бы почитайте сначала что-то об этом диагнозе. Узнайте прежде, чем судить. Не делайте нашу жизнь сложнее, чем она есть. И, может когда-нибудь, в далеком и прекрасном будущем, ко мне перестанут приходить люди, потерявшие всех друзей из страха «А вдруг у меня случится паническая атака, они увидят, и перестанут со мной общаться? Лучше не буду с ними встречаться». Те, кто перестал выходить из дома, потому что «Вдруг люди увидят, как у меня дрожат руки». Эти «психи» учатся, работают и живут рядом с вами. И боятся, что встретят вместо поддержки, или, хотя бы равнодушия, осуждение и получат своё клеймо. Как я. Не надо так.
Метка: депрессия
Kuolemanväsynyt: "Kauheinta on muistella sitä oloa, jonka päätös itsemurhasta aiheutti".
Vuosi sitten pyhäinpäivänä itäsuomalainen Sari yritti itsemurhaa kolmannen kerran. Nyt hän koettaa selvittää itselleen, mitä oikein tapahtui.
En ollut nukkunut kunnolla vuoteen. Yöstä toiseen vahdin herätyskelloa. Ensin heräsin kolmelta, sitten kahdelta, lopulta tunnin yöunien jälkeen.
Sinnittelin töissä, vaikka olin kuolemanväsynyt.
Kun sain vihdoin työterveydestä unilääkereseptin, nakkasin sen roskiin ja ajattelin, että nyt on liian myöhäistä. Minä tapan itseni.
Se tapahtui pyhäinpäivänä vuosi sitten.
Väsymystä ja vanhaa kuormaa
Ei minusta ulospäin arvaisi mitään. Kotinikin on aina ollut viihtyisä ja siisti. Olohuoneen kirjahyllyssä on ihanan, älykkään poikani koulukuvia vuosien varrelta.
Omasta mielestäni voin jo aika hyvin. Elämässä on toivoa. Aina on toivoa, vaikka en vuosi sitten sitä ymmärtänytkään.
Se oli suunnattoman itsekäs teko. Itsemurhan yrittämisen taustalla voi olla masennus, mutta ennen kaikkea se on suurta itsekkyyttä. Vaikka mitä elämässäni tapahtuisi tulevaisuudessa, en enää koskaan yritä tappaa itseäni.
Unettomuus ei ollut syy, ei ainakaan ainut, mutta se oli viimeinen niitti. Olen melkein vuoden verran yrittänyt selvittää itselleni, miten jouduin siihen tilanteeseen. Onko päässäni jotain vikaa?
Olen viisikymppinen. Tähän ikään mennessä on ehtinyt kasaantua monenlaista kuormaa. On jatkuva paine pärjätä ja suoriutua. Sairastuin vahvuuteen.
Masennuin ja väsyin. Luultavasti olin sairastanut masennusta jo pitkään. Yritin hakea apua työterveyshuollosta, mutta siellä ei ymmärretty, miten syvissä vesissä uin.
«Keskituloinen putoaa kaikkien verkkojen läpi»
Avioliittoni päättyi seitsemän vuotta sitten. Ero ei ollut vaikea. Lähdin itse liitosta, koska se pyöri alusta alkaen liiaksi aviomiehen vakavan sairauden ympärillä. Ihmisestä tulee itsekäs, kun hän sairastuu vakavasti. Minustakin tuli myöhemmin.
Meillä oli pahoja taloudellisia ongelmia. Vammauduin töissä ja jouduin pitkäksi ajaksi pois työelämästä. Työni on vaativaa ja rankkaa.
Jos olet keskituloinen ja hoidat hommasi, ja yllättäen tapahtuu jotakin ikävää, putoat kaikista verkoista läpi. Ketään ei kiinnosta. Ja sitten vielä ihmetellään, miksi ihmiset sairastuvat!
Jouduimme myymään kaiken omaisuutemme ja aloittamaan alusta.
Ja kun kymmenen avioliittovuoden jälkeen lähdin liitosta, jätin jälleen talot, autot ja tavarat taakseni ja aloitin uuden elämän.
«Minä luovutin»
Eräänä päivänä viime syksynä löysin itseni Oulun juna-asemalta. En muistanut, miten olin sinne joutunut. Satoi kaatamalla.
Minulla oli mukanani kaksi reppua ja kassi, joissa oli vaatteita ja kaikenlaisia ihmeellisiä tavaroita vessapaperista lähtien. Myöhemmin sekin nauratti.
Olin matkalla pohjoiseen, ja tarkoitukseni oli kadota lopullisesti Lapin kairaan.
Lyhyt kirkas hetki. Sen jälkeen etsin taksin ja hakeuduin sairaalaan. Pääsin heti psykiatriseen hoitoon. Seuraavana päivänä ex-mieheni haki minut takaisin kotipaikkakunnalle.
Ei se ollut hätähuuto enää. Minä olin jo luovuttanut.
Päätin yrittää uudelleen hukuttautumalla järveen. Ensin piti kuitenkin päästä humalaan. En käytä tiukkaa viinaa, mutta silloin kävin ostamassa pullon. Juotuani sen menin ravintolaan.
En koskaan päässyt satamaan asti, sillä sammuin ravintolan vessaan. Sieltä minut vietiin käsiraudoissa sairaalaan.
Seuraava yritys olikin jo todellinen.
Suvun perintö?
Olen viime aikoina miettinyt paljon lapsuuttani ja perheeni historiaa.
Äitini on syntynyt 1930-luvun alussa Laatokan rannalla. Hän on kaksi kertaa lähtenyt sieltä evakkoon, nähnyt nälkää. Miten suuri on ollut se muutos, johon hänen on pitänyt sopeutua vuosikymmenien aikana.
Luulen, että jaksamisen pakko on perua sieltä asti.
Olen pojalleni sanonut monta kertaa, että mummo ei anna periksi missään asiassa. Ei pätkääkään. Hän asuu yksin omakotitalossa ja on hirveän itsenäinen ihminen.
Meillä leivottiin, siivottiin ja kaikki oli aina tiptop. Sitähän minäkin olen tehnyt – siivonnut elämääni pois. Kulissit ovat aina olleet kunnossa.
Isä kuoli, kun olin seitsemän. Äiti jäi lasten kanssa yksin. Sinnikkyys ja pärjääminen korostuivat entisestään, ja hyvinhän me pärjättiinkin. Paljon paremmin kuin isän aikana. Isä oli alkoholisti ja löi äitiä.
En kuitenkaan syytä tapahtuneesta vanhempiani enkä edes yhteiskuntaa, vaikka sitä monissa asioissa kovin sanoin arvostelenkin. Ihminen on vastuussa itsestään, mutta kun hän putoaa, jonkun pitää tulla apuun.
Arvelen kuitenkin, että melankolia on minulle verenperintöä.
Kolmas kerta toden sanoo?
Viime pyhäinpäivänä hyppäsin bussiin ja lähdin Mikkeliin tappamaan itseni – se oli kolmas yritys. Kiertelin kauppakeskuksessa, kävin syömässä ja oluella. Joku yritti jutella minulle, mutta en viitsinyt enää vastata. Kohta menisin hotellihuoneeseen ja ottaisin lääkkeitä. Sen pituinen se.
Kaikkein kauheinta on nyt muistella, miten hyvä olo sen ajattelemisesta tuli.
Minua heräteltiin, räpsyteltiin poskille. Aukaisin silmäni ja katsoin ympärilleni teho-osastolla.
Ei v**, mä olen hengissä.
Siivooja oli löytänyt minut hotellin sängystä. Minut oli pumpattu eloon. En ollut siitä kovin iloinen.
Ensimmäiset toivon pilkahdukset koin, kun hyvä ystäväni tuli tapaamaan minua. Pääsin suljettujen ovien takaa pihalle kävelemään. Oli aurinkoinen päivä.
Kiersimme ympäri sairaalan pihamaata. Ei siinä tilanteessa olisi tarvinnut edes sanoja. Tärkeintä oli, että hän tuli.
Myös poikani kävi isänsä kanssa minua katsomassa. Hänen ilmeensä saa minut edelleen kyyneliin. Kun ex-mieheni oli kertonut hänelle, että äiti on sairaalassa, poika oli heti arvannut miksi.
Säilöön ja hoitoon
Minut säilöttiin neljäksi päiväksi sairaalaan. Siltä minusta tuntui. Yksi ainoa työntekijä kävi kysymässä, mitä minulle kuului. Olin akuutissa tilassa ja ihan sekaisin – toivoin, että minuun olisi kiinnitetty vähän enemmän huomiota.
Mitä helvettiä minä täällä teen, ajattelin. Kukaan ei välitä minusta!
Pääsin kotiin ja tehostettuun avohoitoon. Kävin siellä kaksi–kolme kertaa viikossa. Alkuun luulin, että en tulisi toimeen työntekijän kanssa. Päätin, että tuolle en sano yhtään mitään. Lopulta tajusin, miten loistava, mieletön ihminen hän oli. Ajattelen häntä edelleen lämpimästi.
Kun tehohoito oli ohi, työntekijät vaihtuivat tiuhaan. Minun mielestäni olisi tärkeää, että henkilö pysyisi samana. Ja ennen kaikkea, että hänen kanssaan tulisi hyvin toimeen. Ei siitä hoidosta ole muuten mitään apua.
Olin puoli vuotta sairauslomalla. Söin alkuun masennuslääkkeitä, mutta jätin ne mahdollisimman pian pois. Olen lääkekielteinen ihminen.
Apua on tarjolla paljon
Pääsin mukaan Suomen mielenterveysseuran loistavaan Linity-projektiin. Se on lyhytinterventio itsemurhaa yrittäneille. Kerroin tarinani vapaamuotoisesti kriisityöntekijälle ja se videoitiin.
Voiko olla mitään raadollisempaa kuin nähdä itsensä kertomassa omasta itsemurhayrityksestään ja siitä, mikä siihen johti! Olet siinä ihan rikkirevittynä.
Työntekijän kanssa kävimme videota läpi ja keskustelimme. Sain joitakin tehtäviä.
Välillä nauroimme yhdessä, välillä minä itkin. Toisinaan keskeytimme katsomisen ja palasimme takaisin päin.
Ja mikä tärkeintä, palaverit eivät kestäneet tasan 45:ää minuuttia, vaan se vei sen ajan, jonka se tarvitsi. Työntekijällä ei ollut kiire mihinkään.
Näin videolta oman epävarmuuteni ja sen, miten pihalla oikeasti olin. Siitä oppi paljon sellaista, mitä en aiemmin ymmärtänyt. Sanoinko minä oikeasti noin?
Se oli mielenkiintoista ja tervehdyttävää. Se tuli niin iholle. Kamera unohtui, kun antauduin puhumaan. Annoin kaiken tulla enkä hävennyt yhtään.
Vasta nyt myöhemmin olen tajunnut, kuinka paljon apua on tarjolla, jos sitä vain suostuu ottamaan vastaan.
«Lapsellani on hätä»
Jotta elämä ei olisi liian helppoa, lapsenikin sairastui. Senkin kanssa on nyt elettävä. Hänellä on huono olla.
Isot jutut on meneillään samaan aikaan: oma kuntoutuminen ja pojan sairaus. Yritän nyt pitää itsestäni hyvää huolta, jotta pystyn pitämään huolta hänestä.
Herranjumala, jos olisin kuollut! Miten minun lapselleni olisi käynyt? Olen enemmän kuin tyytyväinen, että olen hengissä.
Kun poika on ollut hoidettavana sairaalassa, minut on usein ohitettu ja soitettu lapsen isälle. Minähän olen se itsemurhaa yrittänyt äiti. Epävakaa ihminen.
Pojalla on ollut sairaalassa samoja kokemuksia kuin minulla aikaisemmin: hän kaipaa huomiota ja juttuseuraa. Olen joutunut antamaan ärhäkkää palautetta, että jutelkaa sille pennulle siellä! Se voi huonosti. Minä olen se itsemurhaa yrittänyt äiti, mutta minun lapsellani on nyt hätä.
En syytä pojan sairaudesta itseäni, koska niin monet asiat vaikuttavat pojankin elämään. Itsesyytökseni eivät auttaisi häntä yhtään.
Tulevaisuuden suunnitelmia
Nukun nykyisin hyvin, kiitos kysymästä. Minulla on unilääkkeitä töiden vuoksi, mutta en käytä niitä säännöllisesti.
Aion pitää huolta pojasta ja itsestäni. Käyn töissä ja tuon ruokaa pöytään.
Olen oppinut, että imuroinnin, siivoamisen ja pärjäämisen voi jättää vähemmälle. Elämässä on muutakin. Pitää olla armollinen itseään kohtaan – niin kliseiseltä kuin se kuulostaakin.
Itsemurhayrityksen vuosipäivä lähestyy. Valehtelisin, jos väittäisin, ettei se yhtään pelota. En ole kuitenkaan huolissani. Tiedän, etten koskaan enää tule olemaan yhtä itsekäs kuin vuosi sitten. Tiedän myös, mihin ottaa yhteyttä, jos tilanne muuttuu huonoksi.
Minulla on lompakossani aina turvakortti. Siinä on lueteltu niitä varoitusmerkkejä, joista minun pitäisi huolestua.
Minulla on tulevaisuuden suunnitelmiakin. Kun täytän 50 vuotta, haluaisin lähteä lomamatkalle Dominikaaniseen tasavaltaan. Haluaisin myös tulevaisuudessa tehdä vapaaehtoistyötä vanhusten parissa.
Haluan löytää rakkauden. Ihmisen, jota minä rakastan ja joka rakastaa minua, kaikista kolhuista huolimatta. Ehkä minulla olisi vielä annettavaa.
On hyviä ja huonoja päiviä. En ole huolissani tulevasta, koska uskallan nyt olla heikko.
Haastateltavan nimi on muutettu.
10.9. on kansainvälinen itsemurhien ehkäisyn päivä. Arviolta 10 000 suomalaista yrittää vuosittain itsemurhaa. Suurimmat riskitekijät ovat vaikea masennus sekä aikaisemmat itsemurhayritykset.
Элизабет Лукас: Самое трудное – найти смысл. Мы ищем его всю жизнь.
Какими нас видит сегодня логотерапия? Ученица Виктора Франкла Элизабет Лукас – о влиянии экономических обстоятельств на психическое состояние людей, о преодолении душевных кризисов и особом духовном уровне в психотерапии.