Метка: мудрые мысли

Опубликовано от — Оставить комментарий

Нейрологика: чем объяснить странные поступки?

О психическом здоровье есть множество мифов. Одни говорят, что только безумцам снятся цветные, яркие сны; другие уверены, что человек в норме не может слышать несуществующие звуки… Так ли это на самом деле? Не так, считает практикующий невролог Элиэзер Штернберг. Иногда мозг совершает непостижимые, казалось бы, трюки — ­ради нашей же безопасности. Автор разъясняет механизмы многих странных эффектов центральной нервной системы. Например, в какой ситуации и как слабовидящие и незрячие могут видеть окружающие объекты и красочные сюжетные сны; как люди превращаются в зомби; почему и где конкретно в нашей голове живёт Люк Скайуокер. «Кот Шрёдингера» публикует короткий фрагмент этого замечательного рассказа о причудах и чудесах в работе мозга. Непременно прочитайте его целиком, не пожалеете.

Глава 1. Что снится слепым?

// О восприятии, снах и формировании образа окружающего мира

На проводе Амелия, ей сорок четыре, она работает страховым агентом. Амелия слепа от рождения, и подобрать слова, имеющие одинаковое значение для нас обоих, не так-то просто.
— Как вы… воспринимаете объекты? — спрашиваю я.
— Что вы имеете в виду? Я их просто вижу.
— Видите?
— Ну, не глазами, конечно.
— Понятно. — Нужно задать вопрос поточнее. — А можете описать красный цвет?
— Красный цвет обжигает, — говорит она. — Красный — он как огонь.
— А синий?
— Синий холодный, как океан.
Многие незрячие знают, что значит видеть. Им не нужно с нуля моделировать мир у себя в голове. Они помнят, как выглядят люди, машины, бордюры, эскалаторы. Потеряв зрение, они представляют себе окружающий мир, используя уже известные им элементы.
Амелия такой роскоши была лишена. Из-за патологии внутриутробного развития она родилась без обоих зрительных нервов и потому никогда не видела… ничего. Ни цветов, ни собственного отражения. Ей пришлось рисовать картину мира в собственном сознании буквально с чистого листа.
— Как вы узнаёте людей? — спрашиваю я Амелию.
— По-разному, — отвечает она. — Если я обнимала или касалась человека, я помню его на ощупь. А если нет, то помню голос. Я просто чувствую людей. Знаю, кто они, кто мне нравится, а кто нет.
— А можете описать кого-нибудь, кто вам не по душе?
— Уф, есть у меня на работе одна женщина. Терпеть её не могу. Много о себе воображает.
— Из-за чего вы сделали такой вывод? — спрашиваю.
— Из-за того, как она одевается. Носит огромные серьги, ходит с длинными ногтями. Из-за её вонючих духов. Из-за её голоса.
Мне хотелось узнать, что происходит в сознании Амелии в те часы, когда за ним нет контроля. Видит ли она сны? И если да, то на что они похожи?
— Я вижу сны, определённо, — рассказывает она. — Прош­лой ночью мне как раз снился один, и довольно яркий.

<…>

Прежде чем искать ответ на вопрос, могут ли слепые видеть сны, нам нужно узнать немного о зрении и сне. Человеческое зрение — это обработанное мозгом отображение мира. Но почему именно так? Почему зрительная система настолько сложна, почему она не может, наподобие видеокамеры, просто транслировать нам всё, что находится в поле видимости?
После того как фотоны попадают в глаз и превращаются в электрохимические сигналы, этот сырой зрительный материал проходит через своеобразный конвейер, на котором и собирается наша картина мира.
Это происходит в хорошо изученной нейронной цепи, называемой зрительным путём. Всё начинается в глубине глаза, на сетчатке. Здесь свет трансформируется в электрические сигналы, которые потом стремительно пересылаются в мозг по зрительному нерву. Сигналы проходят через таламус, главный мозговой распределитель сенсорной информации. Оттуда они отправляются прямиком в зрительную кору, расположенную в затылочной доле — задней части мозга.

Зрительная кора делит все полученные сведения на компоненты и вычисляет такие параметры, как расстояние, форма, цвет, размер и скорость. Сбой в любом из этих процессов может привести к серьёзным искажениям зрительного восприятия. При синдроме Риддоха, например, человек перестаёт видеть статичные объекты и замечает лишь то, что движется. Неврологи впервые узнали об этом отклонении в 1916 году, во время Первой мировой войны. Один подполковник в ходе битвы получил ранение в голову. Пуля попала в затылочную долю и повредила значительную часть зрительной коры, но не задела так называемую зону МТ, отвечающую за восприятие движения. Подполковник фактически ослеп: он перестал видеть всё, кроме движения. «Движущиеся предметы, — объяснял он, — не имеют определённой формы, а цвет у них тёмно-серый». Представьте размытое пятно, которое вы видите, когда перед глазами пролетает мяч. А теперь вообразите, что только это вы и можете видеть.
И наоборот: изолированное повреждение зоны MT вызывает сложности в восприятии движения. Представьте, что вы стоите на углу улицы, а мимо едет машина. И вместо того чтобы наблюдать, как она плавно движется, вы видите отдельные кадры. Положение автомобиля меняется: сначала он слева, потом справа — но увидеть само перемещение у вас не получается. И переход улицы превращается в страшное испытание. Неуди­вительно, что сведения о движении обрабатываются мозгом в первую очередь. Когда объект проносится мимо, движение — это самая заметная его характеристика, остальные детали мозг словно игнорирует. Возможно, такая особенность выработалась в ходе эволюции: если на тебя бежит дикий зверь, важнее всего определить не цвет его шерсти или длину хвоста, а то, что он несётся прямо на тебя.
Наша зрительная система не просто обнаруживает световые комбинации. Она создаёт интерпретацию, осно­ванную на миллиардах подсчётов, осуществлённых нейронами. Мозг предполагает, как выглядит объект, исходя из того, что мы видели в прошлом. Часто именно окружающая обстановка подсказывает мозгу, каким образом заполнить предполагаемые пробелы на картинке. Тут можно привести такой пример. Попробуйте-ка прочесть:
Нсемотря на то, что бкувы в эитх солвах пеер­утпаны, вы мжоете их прочетсь. Из-за тгоо, что певрая и псолендяя бкувы нхаодтяся на соивх мсетах, ваш мзог плозьутеся этмии пдоксазкмаи, чотб пноять, что я гвоорю.
Возможно, в интернете вам попадались аналогичные тексты с комментарием, что мы воспринимаем слова целиком, а не по буквам. На самом деле в ходе исследований было доказано несколько другое. Но что и впрямь ­интересно, так это то, что, пытаясь читать подобные тексты, мы понимаем смысл слов и из контекста, и благодаря тому, что первая и последняя буквы в слове стоят на своих местах. Исследования методом нейровизуализации показывают, что мозг обрабатывает не только значение слов, которые мы читаем, но и начертание букв и синтаксис предложений.

Когда мы читаем, мозг часто упрощает себе работу, пропуская слова-связки или слова-паразиты, не влияющие на смысл предложения. Это повышает эффективность чтения. Однако тактика опережения может сыграть с нами злую шутку. Например, при попытке ответить на вопрос: «По сколько животных каждого вида Моисей взял в ковчег?» Возможно, вы, как и большинство участников исследований, ответили: «По паре». А потом перечитали вопрос и поняли, что правильный ответ: ноль. Построил ковчег и разместил там животных не Моисей, а Ной. Но когда мы слышим «По сколько животных каждого вида…», мы предугадываем окончание вопроса и спешим с ответом.
Неврологи наблюдают за мозговыми процессами с помощью функциональной магнитно-резонансной томо­графии (фМРТ). Они оценивают скорость, с которой в данный момент кровь снабжает мозговую ткань кислородом, следя за так называемым BOLD-сигналом. Полученные показатели трактуют в соответствии с принципом: чем активнее нейрон, тем больше кислорода он потребляет. Таким образом, измерение силы сигнала помогает оценить нейронную активность.
В 2013 году в рамках одного такого фМРТ-исследования испытуемые должны были прочесть 160 утверждений. Половина из них содержала правдивую информацию; половина из оставшихся 80 формулировок была очевидно ложной, остальные казались верными, но в них присутствовали небольшие искажения, как в случае с Мои­се­ем и его мнимым ковчегом (такая фраза там тоже была). Аппарат МРТ следил за мозговой активностью испытуемых, а те читали утверждения и оценивали их как истинные или ложные.
При знакомстве с истинными и очевидно ложными ут­верждениями активность мозга испытуемых была примерно одинаковой. Но что же происходило, когда участники эксперимента сталкивались с подвохом? Зависело от того, замечали ли они ошибку. У тех, кто её не видел и считал предложение правдивым, аппарат МРТ фиксировал такую же активность, как при чтении истинных и очевидно ложных утверждений. Однако мозг участников, которые вспоминали, что Моисею из-за чрезмерной занятости в Египте было не до строительства судна, работал принципиально по-другому. Для осмысления предложения мозг активизировал значительно большее число областей, таких, например, как передняя поясная кора, ответственная за обнаружение ошибок, и в особенности префронтальная кора, центр решения сложных когнитивных задач, который помимо прочего помогает нам побороть плохие привычки.
Мозг пытается повысить эффективность нашего мыслительного процесса. Для этого он узнаёт знакомые детали и предполагает, что за ними последует. Осмысление утверждения о Моисеевом ковчеге, как и других предложений с ошибками, требует более серьёзной концентрации, поскольку в данном случае ожидаемый смысл противоречит действительному. Как показывают результаты нейротомографического анализа, единственный способ успешно обнаружить ошибку состоит в том, чтобы воспользоваться ресурсами префронтальной коры, то есть победить желание предугадывать и сосредоточиться на том, что есть на самом деле. Самоконтроль поможет блокировать неосознанные, автоматические процессы и помешать им заполнить пробелы, к чему мозг в этих случаях всегда стремится.

Восприятие нами окружающего мира — это результат взаимодействия подсознательных и сознательных процессов. Наше подсознание узнаёт некоторые детали, строит основанные на них догадки и делает выводы, как эти фрагменты соединяются друг с другом. Сознание получает сведения от подсознания, при необходимости перепроверяет их и формулирует решения, исходя из доступных фоновых знаний. Обе составляющие нужны в равной степени. Тот факт, что автоматические процессы помогают нам читать слова с переставленными буквами, — один из многочисленных примеров того, как подсознание предугадывает конкретику и дорисовывает картину с помощью обрывочных сведений. Но как показывает пример с Мои­сеем, сознание не менее важно: оно помогает разобраться, стоит ли верить всем предсказаниям, особенно когда нас пытаются обвести вокруг пальца.

<…>

Подсознание — это рассказчик. Сознание же анализирует его повествование и даже может оспорить. Что бы произошло с нашим восприятием в случае изолированного повреждения префронтальной коры и прекращения её работы? Мозг продолжил бы функционировать как ни в чём не бывало, но сознание потеряло бы возможность контролировать себя, и подсознательные процессы, нацеленные на заполнение пробелов, перестали бы проверяться. В результате подсознание начало бы произвольно предугадывать дальнейшее и создавать из фрагментов нашего опыта подчас нелогичные или странноватые истории. Повреждение мозга не единственный случай возникновения подобной ситуации. Такое может произойти — и зачастую происходит — с абсолютно здоровыми людьми. Скорее всего, прошлой ночью, во сне, и вы прошли через это.
 
Элиэзер Штерн­берг — невролог-исследователь и практикующий врач в Нью-​Хейвенской больнице при Йельском университете (США), автор научно-популярных статей и книг по анатомии и физиологии мозга.
 
kot.sh
 

Опубликовано от — Оставить комментарий

Эрих Фромм. Любовь к своему Я.

Похожее изображениеВ Афоризмы о депрессии и счастье
Мое собственное «я» также может быть объектом моей любви, как и чье-либо другое. Утверждение моей собственной жизни, счастья, роста свободы предполагает, что я вообще готов к подобному утверждению. Если человек обладает такой способностью, то ее должно хватать и на него самого; если же он утверждает, что он способен «любить» только других, значит, он вообще на любовь не способен.
Эгоизм – это не любовь, а прямая ее противоположность. Можно сказать, что эгоизм – это жадность, и как всякая жадность он ненасытен, в результате чего истинное удовлетворение и радость практически не достижим. Алчность – это бездонный, истощающий человека колодец; человек расходует свои самые лучшие качества лишь ради того. чтобы удовлетворить то, что никогда не может быть полностью удовлетворено. Наблюдения свидетельствую о том, что, хотя эгоист и занят постоянно собой, удовлетворенным человеком его назвать нельзя. Он постоянно находится в состоянии дискомфорта, его все время гонит страх где-то чего-то не урвать, что-то упустить, быть куда-то недопущенным, лишиться чего-то; он преисполнен жгучим чувством зависти по отношению к тем, кому досталось больше и лучшее. Если копнуть глубже и заглянуть в подсознание эгоиста, можно увидеть, что на самом-то деле он постоянно не доволен собой, не в восторге от самого себя, что где-то в глубине души он сам себя ненавидит.
Решение этой проблемы далеко искать не надо, оно находится на поверхности: дело в том, что именно недостаток любви к себе и порождает эгоизм. Кто себя не любит, кто себя не одобряет, тот находится в постоянной тревоге за себя. В нем никогда не зародится некая внутренняя уверенность, которая может существовать лишь на основе подлинной любви и самоодобрения. Эгоист просто вынужден заниматься только собой, тратя свои усилия и способности на то, чтобы достать что-нибудь, что есть уже у других. Так как в душе у него нет ни внутренней удовлетворенности, ни уверенности, он постоянно должен доказывать самому себе и окружающим, что он не хуже остальных. То же самое можно сказать и о личностях, подверженных так называемому синдрому нарцисса, занятых, правда, не приобретением, а самолюбованием. Создается впечатление, что такой человек безумно влюблен в самого себя; на самом же деле он не нравится себе, а нарциссизм в данном случае, равно, как и эгоизм, — это избыточная компенсация за недостаточность любви к себе. Фрейд ошибочно считал, что человек, подверженный комплексу нарциссизма, как бы аккумулирует вселенскую любовь и направляет на себя, отбирая ее тем самым у остальных. В этом утверждении верна лишь первая часть; такой человек не любит не только других, но даже себя.
Эгоизм в современном понятии – это жадность, происходящая из фрустрации подлинной личности и направленная на утверждение личности социальной. Для современного человека высшая степень утверждения и возвышения своей личности кажется его неотъемлемой чертой; на самом же деле целостность его личности подорвана, является всего лишь одним небольшим сегментом целого – это интеллект и сила воли, а все другие микросоставляющие его личности практически полностью ликвидированы.
Фромм Э. Бегство от свободы; Человек для себя. – Мн: ООО Попурри, 1998. С. 143-146.

Опубликовано от — Оставить комментарий

Умберто Эко: «Моя жизнь прервалась в 50 лет. И началась заново».

Умберто ЭкоТонкий интеллектуал – и автор популярнейшего романа. Едкий критик – и созерцающий философ. Умберто Эко рассказывает о переменах своей судьбы, снах, психоаналитиках и президентах.

Так могло бы выглядеть классическое определение из кроссворда. «Александрийский маяк, три буквы». Ответ: «Эко», который родился в Александрии (Алессандрии), рядом с Турином, в Италии. Почему? Потому что, подобно маяку, Умберто Эко освещает современную интеллектуальную жизнь. Выдающийся ум и гигант эрудиции, библиофил, полемист, он обладает редким талантом никогда не быть скучным, даже в своих теоретических эссе. Его любовь к знаниям заразительна. Но прославил его не научный труд, а роман «Имя розы»1. Разменяв пятый десяток, этот высоколобый интеллектуал стал успешным молодым романистом. Шесть лет спустя, в 1986 году, кинопостановка Жан-Жака Анно (Jean-Jacques Annaud) сделала роман еще более популярным (возможно, благодаря Шону Коннери, который сыграл главную роль Вильгельма Баскервильского, монаха-полицейского). Но Эко – еще и социально активный философ, который регулярно выражает свою позицию. Во время итальянских выборов 2006 года Эко, озабоченный распространением расизма, повсеместной коррупцией, бедностью политического дискурса, призвал спасти демократию и «отстранить от власти тех, кто привел страну к гибели». Мы встретились с этим загадочным персонажем, холодным и радушным, отстраненным и страстным.
Psychologies:  Вы успешный романист, критик, эссеист, аналитик современного общества – как вы живете с таким множеством личностей?
Умберто Эко:  Какую бы личность я ни примерил, у меня всегда впечатление, что я занимаюсь одним и тем же. Но на самом деле в моей жизни произошел поворот, который соответствует рисунку линий на моей ладони. Посмотрите (показывает руку): моя линия жизни останавливается и продолжается дальше, как будто после разрыва. До 50 лет я был теоретиком. Затем я стал романистом. Почему произошел этот разрыв? Потому что я был слишком доволен тем, что у меня было! Я получил кафедру в университете; мои книги по семиотике были переведены на десяток языков… Мне хотелось попробовать что-то другое. В порядке провокации я иногда рассказываю об этом так: «Обычно в 50 лет мужчина бросает семью и уезжает на Карибы с танцовщицей. Я счел это решение слишком сложным, и танцовщица стоила слишком дорого. Я выбрал простое решение: написал роман». В «Имя розы» я включил то, что касалось моей души и о чем я никогда не говорил. Я рассказал о вещах, которые меня тронули, приписывая их моим персонажам; разумеется, когда мы начинаем рассказывать историю, мы пользуемся своей собственной памятью, своими страстями. Это уже не теория.

Чувствуете ли вы некую близость к психоанализу в вашей деятельности в области семиотики?
У. Э.:  Нет, мои исследования по семиотике (общая теория знаков и их объединения при мышлении. – Прим. ред.) состоят в работе над текстами и языками, а не над психологией. Но я интересовался психоанализом с самого лицея, благодаря преподавателю, который говорил нам о Фрейде. Затем я прочел все его труды, а также работы Юнга и Лакана, с которым я, кстати, познакомился. В Лакане было что-то от шута, актера, и его, как Малларме, привлекала тьма, с которой он играл всю жизнь. Он интересовал меня скорее как литератор, чем как ученый. При этом у него, бесспорно, были яркие озарения, и он понял важнейшие особенности психики. Жаль, что он не изложил это более понятно. Я сделал из него персонажа романа «Маятник Фуко»2 – доктора Вагнера.

Вы прошли психоанализ?
У. Э.:  Я никогда не думал об этом. Возможно, это некая люциферова гордость: я чувствую себя более компетентным, чем психоаналитики. Я мог бы обхитрить их и способен анализировать сам себя. Кстати, в моих книгах есть некая психоаналитическая сторона, в том смысле, что я говорю в них о том, что меня действительно волнует, использую мои собственные воспоминания. Но работу по анализу моих произведений я оставляю психоаналитикам.

«Увы, я родился в семье, начисто лишенной секретов и всего таинственного»

Помните ли вы о вашем детстве? Чувствуете ли вы близость к нему?
У. Э.:  С тех пор как я начал стареть, моя кратковременная память слабеет. Если я выхожу из спальни, чтобы взять книгу, то, дойдя до гостиной, я иногда задумываюсь, за чем пошел. Но зато воспоминания молодости поднимаются на поверхность. И моя долговременная память работает замечательно. Я никогда не утрачивал связи со своим детством. Но по-настоящему вернулся к нему в 48 лет, когда учился рассказывать истории. В 12 лет я писал сказки и сочинял рассказы. Затем, будучи слишком самокритичным, решил, что эта работа не для меня. В то время я смотрел на жизнь в духе Платона и считал поэтов и романистов людьми странными, второго сорта. Но это пристрастие на самом деле никогда меня не покидало. И я заметил, когда начал мой первый роман, что все мои эссе построены по нарративному принципу: я всегда рассказываю о моих изысканиях, прежде чем прийти к выводам. Когда я защищал диссертацию, один из моих преподавателей отметил, что я не пошел классическим путем: ученый, сказал он мне, публикует только результаты, а ты рассказываешь обо всех этапах работы, упоминая также и неправильные гипотезы, как в детективе. Я сделал вид, что согласился, но на самом деле я думал и до сих пор думаю, что писать следует именно так! И все мои книги написаны как дневник исследования. Именно так я удовлетворяю свое желание быть рассказчиком – а еще рассказываю истории моим детям!

Значит, вы рассказчик?
У. Э.:  Да. В итоге теория, возможно, была всего лишь окольным путем. И как только мои дети слишком выросли, чтобы слушать мои рассказы, я начал писать романы! Это было мое удовольствие, мое призвание. У каждого есть свое призвание. Есть увлеченные альпинисты, которые все свободное время карабкаются по горам, страстные лыжники, бесстрашные мореходы, в одиночку переплывающие Тихий океан. Это разнообразие принципиально важно. Я начал интересоваться историями очень рано. Мама много читала мне вслух: текст, который она прочла, когда мне было 4 года, я помню так ясно, словно это было вчера. Он был в детском журнале. На меня также повлияли рассказы о Сюзетте из другого французского детского журнала, «Неделя Сюзетты». Там было о замках, в которых персонажи находили тайное подземелье, о сокровище. Все это всегда меня завораживало.
Откуда ваш интерес к оккультизму, который ясно проступает в вашем втором романе, «Маятник Фуко»?
У. Э.:  Я начал интересоваться заговорами только в 50 лет, примерно в 1982 году. Не раньше. Меня привлекают оккультные науки, как все ложные теории. Первая глава моей теории семиотики гласит: «Мы опознаем знак как нечто, позволяющее нам лгать». Таким образом, семиотика – это теория лжи. Если бы это была теория истины, она бы не заинтересовала меня до такой степени. Ложные теории намного более захватывающие, чем истинные, такие как дарвинизм, который меня вовсе не привлекает. Как из ложной теории может родиться правда? Вот вопрос, который продолжает меня интересовать, так же как и наша уникальная способность ко лжи. В моей коллекции книг нет трудов Галилея, потому что он сказал правду. Зато я включил в нее Птолемея, потому что в своих астрологических теориях он ошибся.
Оккультисты также интересуются скрытым смыслом вещей, как и семиологи, не правда ли?
У. Э.:  И археологи, и психоаналитики тоже! Но ни одному алхимику не удалось найти рецепт превращения свинца в золото. Оккультисты так ничего и не открыли, несмотря на все их исследования. Если только не заинтересоваться их деятельностью с психоаналитической точки зрения, как это делал Юнг. В этом случае вы действительно можете разглядеть прячущееся под маской философского камня коллективное бессознательное. У меня теперь есть целая коллекция древних книг по оккультным наукам, которую я начал собирать в 60 лет. Раньше у меня не было средств на их покупку, но после публикации «Имени розы» я стал получать большие гонорары и задумался, что мне с ними делать. Самым естественным ответом было – покупать другие книги. Если бы я покупал казначейские боны, я бы их не увидел, а книги я могу листать. И, так как глупость меня всегда завораживала, меня также привлекают люди, которые интересуются оккультными науками. Любопытно, что 90% из них верующие или становятся верующими. Но я остался атеистом.
В вашей новой книге вы пишете: «Что меня интересует сегодня, так это несчастная любовь к острову, который мы никак не можем найти»3. Что это за остров?
У. Э.:  Я расскажу вам два повторяющихся сна, которые интригуют меня. В одном я оказываюсь в городе, который очень хорошо знаю и где я преподавал, – в Болонье. Там я сворачиваю с дороги, выхожу из центра города и оказываюсь в сельской местности. И оттуда я уже не могу вернуться. Во втором сне мне надо встретиться с кем-то, с женщиной, в квартире, которую я снял, но я забыл, где эта квартира, и у меня нет при себе ключей. Остров, который нельзя найти, – это метафора, чтобы обозначить все то, о чем мы мечтаем, но чего никак не можем обрести.

Эти сны с загадкой, которую требуется разрешить, это пристальное внимание к ложным знаниям, к заговорам – не связано ли это с семейной тайной?
У. Э.:  Увы, я родился в семье, начисто лишенной секретов и всего таинственного. Единственной мистификацией были попытки убедить меня в существовании Деда Мороза. В 6 лет я выяснил правду. Так что моя единственная семейная тайна была раскрыта довольно рано.
Ведя хронику в итальянском еженедельнике «Эспрессо», вы всегда бросали критический взгляд на человечество. По вашему мнению, не идет ли оно по пути регресса?
У. Э.:  Я интересуюсь человечеством тогда, когда оно регрессирует. Не когда оно прогрессирует. Интеллектуал обличает человеческие нравы. Он не тот, кто их прославляет. Он здесь, чтобы смотреть непредвзятым взглядом, а не для того, чтобы говорить, что все хорошо. Его функция – критика общества. Прославлять настоящее – это всем доступно. Нет никакой необходимости в том, чтобы подчеркивать положительные аспекты прогресса, например писать, что сегодня благодаря лекарствам и профилактической медицине средняя продолжительность жизни растет. Измерять имеющиеся достижения прогресса – это интересное упражнение. Но это не моя цель. Я стараюсь коснуться слабых мест, которые мы сначала не замечаем, и назвать их.

Основные даты

1932 Родился в Александрии, Итальянский Пьемонт.
1954 Защитил докторскую диссертацию по философии, на тему эстетики святого Фомы Аквинского.
1956–1964 Работает редактором на итальянском телевидении, преподает в Туринском университете.
1971 Преподает на кафедре семиотики в Университете Болоньи.
1980 Написал «Имя розы».
1992–1993 Преподает в Коллеж де Франс.
2003 Назначен в консультативный совет Новой Александрийской библиотеки в Египте (Bibliotheca Alexandrina).
«Коснуться слабых мест и назвать их» – не от этого ли мы все страдаем в настоящее время? Психологическое движение во Франции пропагандирует оптимизм, «позитивный взгляд на жизнь». Что вы об этом думаете?
У. Э.:  Пессимистический дискурс очень распространен в Италии, и итальянцы жалуются все время. Я нахожу, что вы, французы, напротив, недостаточно критикуете ваше общество. Единственный способ побудить вас к этому – настаивать на том, что итальянцы или венгры, например, находятся в самом ужасном положении. В этом случае вы, возможно, отреагируете, желая занять первое место, потому что вы всегда хотите быть первыми во всем, даже если дело касается пальмы первенства по упадку нации (смеется). Во Франции, по сравнению с Италией, нет ничего трагического. Вы только начинаете интересоваться записями телефонных разговоров политических деятелей (намек на записи Патрика Бюиссона (Patrick Buisson). – Прим. ред.), которые распространяют в прессе, тогда как в Италии мы уже двадцать лет ежедневно публикуем материалы, полученные от такого типа подслушивания. Это то, что называют гласностью. Вы расстраиваетесь из-за того, что ваш президент проводит ночи с актрисой. Тогда как бывший председатель нашего совета переспал с пятьюдесятью актрисами. Мы в Италии уже получили прививку.
Если надо было бы запомнить единственную мысль из всего, что вы написали, что это за мысль?
У. Э.:  Мой наставник в университете сказал мне однажды: «Мы всю жизнь продолжаем преследовать одну идею под разными личинами, и мы не делаем ничего другого». Я подумал: «Какой реакционер!» Тридцать лет спустя я понял, что он прав. Единственная проблема – я еще не нашел ту мысль, которую преследую! Мне очень нравится фраза моего друга и коллеги: «В момент смерти все станет ясно». Я жду этого момента с некоторым нетерпением, чтобы наконец понять, какой была основная идея моей жизни.
1 У. Эко «Имя розы» (Астрель, Corpus, 2011).
2 У. Эко «Маятник Фуко» (Астрель, Corpus, 2014).
3 У. Эко «Сотвори себе врага. И другие тексты по случаю» (АСТ, Corpus, 2014).