Веронике 24 года. Несколько лет назад она узнала, что у неё биполярное расстройство. Мы попросили её рассказать о том, через что ей пришлось пройти, чтобы выяснить диагноз, о поддержке близких и непонимании общества и о том, каково это — не знать, в каком настроении ты проснешься завтра утром.— Я родилась в небольшом рабочем посёлке Волгоградской области. Окончила школу и поехала учиться в Санкт-Петербург. Тут я и живу до сих пор.Всё началось в 2014 году. Я тогда только пошла на второй курс, училась на отлично, легко закрыла сессию, меня взяли работать в лабораторию на кафедре. Я жила в общежитии, вдали от родителей. В это время я начала замечать перемены в своём самочувствии, становилось всё меньше и меньше сил. Сколько бы я ни отдыхала, это не помогало: я не могла учиться, не могла работать. Тогда я сделала вывод, что я какая-то ленивая, ужасная, что это какой-то дефект личности. Я даже не предполагала, что это может быть болезнь.
Однажды я два дня не могла встать с постели. Я ела в кровати, ходила в туалет по стеночке. Тогда я поняла: что-то не так, это уже нельзя списать на характер. Я стала искать причину. Так начался мой поход по врачам.
Однажды я два дня не могла встать с постели. Я ела в кровати, ходила в туалет по стеночке. Тогда я поняла: что-то не так, это уже нельзя списать на характер. Я стала искать причину. Так начался мой поход по врачам.
Сначала я пошла к терапевту. Он направил меня к другим врачам: у меня подозревали туберкулёз, волчанку, аденому гипофиза, реактивный артрит. Я сдала кучу анализов, делала МРТ. Я ужасно расстраивалась, что все результаты были в норме. Что со мной происходит? Может, у меня в голове что-то не так?Потом, весной, когда я была в метро, мне очень захотелось прыгнуть под поезд. Я смогла перебороть это желание и сказала себе: надо идти к психотерапевту. Пришла к специалисту по месту регистрации, мне сказали: у вас, наверное, депрессия. Назначили лечение. Спустя неделю я вернулась, потому что оно мне не помогло. Тогда мне сказали: значит, это не депрессия. Но что это — сказать не смогли.
После этого я пошла к другому врачу в психоневрологический диспансер (ПНД). Меня направили в клинику неврозов. Там мне поставили диагноз «тревожно-депрессивное расстройство». Я лежала в клинике, стала ходить к психотерапевту в ПНД.
После этого я пошла к другому врачу в психоневрологический диспансер (ПНД). Меня направили в клинику неврозов. Там мне поставили диагноз «тревожно-депрессивное расстройство». Я лежала в клинике, стала ходить к психотерапевту в ПНД.
Прошло около двух лет, но моё состояние не изменилось. Врач не очень хотел мной заниматься: он стремился поскорее выпроводить меня из кабинета, не назначал ничего нового, выписывал одни и те же рецепты. Последней каплей стало то, что на приёме он заявил, что я ничем не болею, это просто у меня характер плохой.
Тогда, год назад, я ходила и к другому психологу. Он дал мне телефон своего знакомого психиатра, и тот наконец мне помог: я заметила первые улучшения только спустя три года после начала болезни. Понаблюдав за мной в течение нескольких месяцев, психиатр сказал, что у меня биполярное расстройство (БАР), и назначил психотерапевтическую коррекцию и медикаментозную терапию.Я почувствовала облегчение. Все мои странности получили объяснение. В то же время я расстроилась, когда узнала, что у меня БАР — его нельзя вылечить. Но потом я поняла, что даже с этими спадами и подъёмами настроения можно жить.
У меня расстройство второго типа, поэтому чаще всего у меня случаются депрессии, а не гипомании. Во время депрессии уходят силы, и они не восстанавливаются; я начинаю много спать — по одиннадцать — шестнадцать часов в сутки. Мне сложно концентрироваться, я не могу выполнять задачи. Иногда доходит до того, что я не могу читать. Какие-то простые вещи становятся невероятно сложными. После завтрака вымыть за собой посуду — подвиг.
Я мечтала получить высшее образование, но из-за диагноза мне пришлось отказаться от очного обучения и перевестись на заочную форму. Самое сложное — принять, что ты в какой-то момент объективно не можешь чего-то сделать. У меня очень много планов, целей, и каждый раз так тяжело признавать, что вот это сейчас мне не по силам, что придётся это отложить. Опять.
У меня расстройство второго типа, поэтому чаще всего у меня случаются депрессии, а не гипомании. Во время депрессии уходят силы, и они не восстанавливаются; я начинаю много спать — по одиннадцать — шестнадцать часов в сутки. Мне сложно концентрироваться, я не могу выполнять задачи. Иногда доходит до того, что я не могу читать. Какие-то простые вещи становятся невероятно сложными. После завтрака вымыть за собой посуду — подвиг.
Я мечтала получить высшее образование, но из-за диагноза мне пришлось отказаться от очного обучения и перевестись на заочную форму. Самое сложное — принять, что ты в какой-то момент объективно не можешь чего-то сделать. У меня очень много планов, целей, и каждый раз так тяжело признавать, что вот это сейчас мне не по силам, что придётся это отложить. Опять.
Мне повезло с окружением. Со мной всегда рядом был мой молодой человек (сейчас уже мой муж). Мы не жили вместе, когда всё это началось, но постоянно были на связи. Когда я стала ходить по врачам, я стала жить у него. Он помогал как мог, водил меня везде — мне становилось страшно, даже когда я разговаривала с людьми. Он до сих пор меня поддерживает морально и финансово. Лечение у психотерапевта довольно дорогое.Родители тоже помогали, особенно с оплатой лечения. Как-то понадобилось, чтобы приехала моя мама и посидела со мной. Позже она мне призналась, что только тогда поверила, что со мной что-то не так: увидела моё состояние своими глазами. До этого она не понимала, но всё равно продолжала меня поддерживать.
Я заметила, что отношение к моему диагнозу зависит от возраста: чем люди старше, тем сложнее им это понять и принять. Когда я училась в университете, я несколько раз брала академический отпуск, и когда возвращалась, приходилось учиться с младшими ребятами. Когда те, кто младше меня на два-три года, узнавали о моих проблемах, то говорили: знаю об этом, у моей знакомой то же самое. А вот даже мои ровесники реагируют странно. Случалось и так, что многие знакомые моего возраста, узнав о диагнозе, переставали со мной общаться.
С людьми старшего возраста совсем тяжело. Есть те, кто готовы тебя выслушать. А есть те, кто сразу уходит в глухое отрицание и стремится прекратить общение.
Я заметила, что отношение к моему диагнозу зависит от возраста: чем люди старше, тем сложнее им это понять и принять. Когда я училась в университете, я несколько раз брала академический отпуск, и когда возвращалась, приходилось учиться с младшими ребятами. Когда те, кто младше меня на два-три года, узнавали о моих проблемах, то говорили: знаю об этом, у моей знакомой то же самое. А вот даже мои ровесники реагируют странно. Случалось и так, что многие знакомые моего возраста, узнав о диагнозе, переставали со мной общаться.
С людьми старшего возраста совсем тяжело. Есть те, кто готовы тебя выслушать. А есть те, кто сразу уходит в глухое отрицание и стремится прекратить общение.
Были нелепые советы из серии «родишь ребёнка — всё пройдёт». Ещё предлагали поехать к бабушкам и знахаркам, пойти в церковь.
Уже два с половиной года я занимаюсь с психологом, и это очень сильно изменило мою жизнь. Благодаря диагнозу я научилась осознанности, способности рефлексировать, разбираться в отношениях с другими людьми, разговаривать с ними. Он научил меня внимательно относиться к своим чувствам, к реакциям, заботе о себе. Элементарно признаться: я сейчас устала, мне надо отдохнуть — очень важно.Мне помогает то, что когда я плохо себя чувствую, я не стесняюсь просить помощи. Мне понравилась фраза из одной статьи про ACT-терапию (Acceptance Commitment Therapy, терапия принятия и
ответственности. — Прим. ред.): «Не пытайся изменить то, как ты себя чувствуешь. Не пытайся заставить чувствовать себя лучше. Работай независимо от того, как ты себя чувствуешь».
После того как мне подобрали лечение, проблема концентрации стала неактуальной. Я всё ещё чувствую себя усталой, подавленной, но я могу собраться, сконцентрироваться и начать работать.
У меня неоконченное высшее образование, работаю программистом. Мой врач одобряет то, что я решила пойти на работу. На собеседовании я не говорила о своём диагнозе, я считаю, что работодателя должно интересовать только то, смогу ли я работать. А я смогу. Я очень хочу дальше продвигаться в своей работе, материально себя обеспечивать, решать задачи и узнавать что-то новое.
Фото: shutterstock.com
Родственникам людей, у которых БАР, я хочу сказать: верьте в то, что человек говорит. Какими бы неправдоподобными и необоснованными ни казались его симптомы и жалобы, обязательно надо верить. В нашем состоянии очень важно услышать, что каким бы ты плохим ни был, тебя всё равно любят и не оставят, что твои близкие всегда будут с тобой. Даже если эта фраза уже звучала двести раз, лучше сказать её ещё раз. В таком состоянии кажется, что ты остался один и рядом никого не будет.
Те, кто сам столкнулся с этим заболеванием, помните: вам станет легче. Нужно понимать, что когда ты в глубокой яме, нет никакого волшебного лекарства, которое тебя прямо сейчас оттуда вытащит. Придётся подождать (при этом лечиться и наблюдаться у врача), но потом всё наладится.
Управление FDA в Америке 