Остаться в живых: как жить после самоубийства близких?

Я проигрывала в голове эту сцену сотни раз.
Все случилось в доме, где мы тогда жили. За окном – шумная улица, автобусная остановка. Маленький телевизор в гостиной показывал один из моих любимых мультфильмов – «Великий мышиный сыщик». Тогда мне и сказали, что мой брат застрелился. Я завизжала так громко, что пешеходы за окном замолчали. На секунду мир погрузился в тишину.
Я бросилась в комнату. Колотила кулаками по стенам, срывала одеяла с кровати, махала руками, снося все и всех на своем пути. Я так кричала, что вскоре начала задыхаться. Мне дали валиум, и я провалилась в сон, полный ужасных видений. Мой брат умирал, я слышала, как пули разрываются в воздухе. Наутро простыни были мокрыми от пота. Я чувствовала, что тону, падаю, что меня разбили вдребезги.

Что-то в моем сознании дало трещину. Мир разделился на до и после – будто бы поднялся страшный вихрь и вытянул из моей памяти лицо брата и связанные с ним события. Только тот, кто пережил подобное, знает, каково это: когда один-единственный момент начисто лишает тебя всех воспоминаний. Эмоциональная травма от смерти брата выразилась в множестве симптомов. Даже сейчас, 12 лет спустя, они не исчезли.
И не одна я подвержена этим симптомам. В США каждый год порядка 40 твсяч человек сводят счеты с жизнью. Умножьте это число на шесть или даже больше, чтобы понять, сколько нас – переживших суицид родных и близких. Многие из нас страдают ПТСР – посттравматическим стрессовым расстройством.
Вскоре после похорон брата меня начали мучать панические атаки и ночные кошмары. Так продолжалось несколько лет. В кинотеатре мне не раз приходилось тихонько пробираться к выходу, в то время как герой на экране пускал себе пулю в лоб. Я запиралась в кабинке туалета и рыдала. Почти год я не могла слушать музыку: некоторые песни на радио буквально разрывали мне сердце. Относительно недавний всплеск симптомов спровоцировало чтение пронзительного эссе женщины, которая считает самоубийство друга благословением. Дочитав, я захотела бежать, рыдать, биться об стену.

Травма запускает в нас механизм самозащиты, установку «бей или беги». Мозг начинает отключать системы, и в результате мы теряем способность планировать, рассуждать, думать – даже облекать мысли в слова.
«ПТСР влияет на уровень нашей активности, – объясняет Девон МакДермотт, клинический психолог, специализирующейся на травме. – Эмоциональные центры мозга находятся в состоянии повышенной боевой готовности и потому реагируют слишком остро, забирая большую часть энергии у мозга и организма в целом. Как результат, все остальные функции проявляются вяло».
При реакции «бей», той, что случилась со мной, когда я узнала о смерти брата, возникает чрезмерная активность центральной нервной системы (ЦНС), мы чувствуем жар, напряжение, дрожь. Тело готовится защитить себя от опасности. Для тех, кто пережил суицид дорогих людей, физической угрозы нет, но мозг и тело реагируют так, как если бы человек находился в опасности.
Другой тип реакции, «беги», проявляется в угнетении ЦНС. Мы чувствуем оцепенение, апатию, оторванность от тела, что позволяет нам не только сохранять энергию, но и менее болезненно реагировать на происходящее.

Макдермотт говорит, что в таких ситуациях, как моя, неизбежно возникает чувство беспомощности: «Ваш близкий уже погиб, вы ничего не можете сделать – и это самое сложное». Именно это чувство беспомощности приводит к развитию ПТСР и других реакций на травму, потому что у организма нет возможности прибегнуть к спасительным вариантам «бей или беги».
Для общества потери, которые мы переживаем, остаются незамеченными, ведь об этом не принято, да и стыдно говорить. Даже если мы впадаем в шоковое состояние, нас пытаются расшевелить.
На долгие годы из-за смерти брата и связанного с ней стыда я отдалилась от окружающих. Когда я пыталась говорить о том, что пережила, люди либо цепенели, либо говорили, что я должна принять то, что случилось. Если мы переживаем другу утрату, друзья и близкие скорее протягивают нам руку помощи, выражают соболезнования. Природа суицида заставляет нас вести тайную жизнь, хранить молчание, вести невидимую внутреннюю войну.
Говоря о том, что случилось, многие из нас испытывают вину и стыд. Нами овладевает гнев, но направить его не на кого. Общение с теми, кто понимает, через что вам пришлось пройти, – важная часть терапии. Я поговорила с тремя людьми, так же, как и я, потерявшими близких.

Мое детство было не самым благополучным. У матери были серьезные психические отклонения, а человека, которого я считал своим отцом, посадили за грабежи и насилие. Да и сама по себе среда была криминальной. В нашем доме то и дело появлялись педофилы: нас, детей, было пятеро, и основной удар пришелся на меня и моего старшего брата. В конечном счете он покончил с собой, а спустя несколько лет ушла из жизни наша мать, уморив себя голодом.

В моей жизни было много смертей знакомых и близких людей, но самоубийство делает нечто особенное с нами – теми, кто остается. Это не похоже на другие потери. Когда умер мой брат, меня словно парализовало. Затем включился режим выживания. Я спрашивал себя: «Как я могу с этим справиться?» Потом одна за другой на меня обрушились волны горя. Мы с братом были очень близки, через многое прошли вместе, и образы, звуки, запахи постоянно вызывают воспоминания.
Я до сих пор помню, как мне позвонили из колонки некрологов и спросили, что стало причиной его смерти. Когда я рассказал о суициде, журналист всячески пытался отговорить меня называть эту причину. Такая потеря вызывает ожесточенность и стыд, а еще – чувство вины: мы должны были что-то сделать, как-то предотвратить это, спасти близкого нам человека. Все случившееся – словно постыдный секрет, о котором никто не должен знать. И от этого еще тяжелее.

Моя мать покончила с собой в 2009 году, через неделю после того, как у меня родился младший сын. В момент, когда я узнала об этом, внутри меня все словно отключилось. Спустя секунду я выла и каталась по полу.
Вскоре после смерти матери я стала чрезмерно бдительной, а еще у меня развилась гермофобия, боязнь микробов. Я боялась выходить с малышом на улицу (ничего подобного с двумя другими детьми не было). Я чувствовала себя изолированной от всех, но не просила о помощи, ведь у меня был новорожденный, а выходить с ним за двери дома я боялась. Еще долгое время любое слово или изображение, так или иначе связанное с суицидом, смертью, удушением, очень сильно меня угнетало.

Я потеряла партнера в апреле 2010 года. Мы жили вместе и строили планы на будущее. Я вернулась с конференции – а у нас дома полиция, инспектор задает вопросы о моем молодом человеке. Они ничего мне не сказали, отправили звонить шерифу. О том, что человек, которого я любила, застрелился, я узнала по телефону. Это было ужасно, у меня началась истерика, с крика я перешла на визг: «О боже, нет, этого не может быть!» Я отключила телефон, села в машину и поехала. Мне нужно было двигаться.

С партнером я чувствовала себя в безопасности, и это усугубило травму. Во мне словно что-то сломалось: чувство безопасности, доверия к миру исчезло. Довольно скоро проявились симптомы ПТСР. «Спусковым крючком» теперь служит любая ситуация, в которой я чувствую себя покинутой. Это может возникнуть в любой момент – одного только понимания, что люди не остаются с нами всегда и мы не знаем, что с ними будет, вполне достаточно. Или вот социальные сети: я вижу фотографии счастливых парочек, и это очень тяжело, особенно если пост о том, что люди вместе вот уже 30 лет.
В каком-то смысле вас тоже застрелили, но вам приходится жить дальше со всеми этим ранами. Вопрос, как?..