Начнем с понимания того, что только в редчайших случаях добровольного (монашеский скит) или насильственного (одиночная тюремная камера) отшельничества человек оказывается в реальном физическом одиночестве. Это исключительные случаи жизненных испытаний, переживаемые считанными единицами, и мы в этой заметке не будем принимать их в расчет. В подавляющем большинстве ситуаций мы окружены людьми – родственниками, друзьями, знакомыми, коллегами, соседями, прохожими… И если в данный момент они не находятся на расстоянии вытянутой руки или даже ближе, то существуют где-то совсем рядом – в соседней комнате, квартире, на работе, на улице, занятые своими делами, но они есть. Живые люди постоянно вокруг нас. Поиск же ответа на вопрос, почему, несмотря на это, мы все-таки чувствуем себя одинокими, и станет предметом настоящих размышлений.
Одиночество обусловлено не отсутствием людей вокруг,
а невозможностью говорить с людьми о том,
что кажется тебе существенным,
или неприемлемостью твоих воззрений для других.[2]
И поэтому разговор пойдет, в основном, о субъективном ощущении себя одиноким человеком. И здесь важно помнить про относительность ощущений: там, где один переживает трагедию, другой не только не почувствует дискомфорта, а наоборот, испытает радость и удовольствие. Все в нашей жизни зависит от личных конституциональных и ситуативных специфик, а также субъективной трактовки событий. Но тогда, когда наши переживания сходны, они действительно во многом объединяют и позволяют понять ближнего. Тот, кто в одиночестве счастлив, не видит в нем никакой проблемы, напротив, только дополнительные возможности для решения своих задач, пусть наслаждается своим одиночеством и дальше, нас сегодня интересуют другие – те, для кого переживание одиночества становится тяжким испытанием. К слову, путаница в семах «одиночество как ситуация» и «одиночество как переживание», в которых мы пытаемся сегодня разобраться, является причиной аутофобии (страха остаться одному), из-за которой многие люди готовы поддерживать болезненные, разрушительные для них отношения любой ценой, только бы не «остаться в одиночестве». Читать целиком
В процессе определения и размышления, какая тема должна сегодня состоятся, я задумался о том, что в последнее время в психотерапии тема отчаянье и бессилия все чаще встречается.
Дело в том, что когда экзистенцией человека овладевает бессилие и отчаянье, в жизнь приходит бессмысленность. В этот вечер я взгляну на эту тему, с т.з. экзистенциальной перспективы экзистенциального анализа, логотерапии и мы также услышим позицию Виктора Франкла по этому поводу. Мы феноменологически откроем двери в пространство где существует отчаянье и бессилие.
Если мы подойдем к теме феноменологически, это будет значить, что каждый лично будет приглашен к исследованию. И с этого я хотел бы начать и подойти к отчаянью.
Знакомо ли мне отчаянье? Был ли когда-то я в отчаянье? Отчаивался ли я? Либо я видел это только у других людей. Возможно, я переживал отчаянье и разочарование в школе? Например, несмотря на то, что я очень много учился, я не смог сдать экзамен. Или не смотря на все мои усилия, я не могу чего-то предотвратить, например, зимы в Италии.
Что же является особенностью темы отчаянья?
Наличие другого полюса, с одной стороны отчаянье, а с другой надежда. В романских языках отчаянье переводится, как без надежды.
В английском языке — disappointment — разочарование, обманутая надежда.
У кого есть надежда, тот не отчаивается!
Именно поэтому «надежда», это тот термин, который находится на другом полюсе.
Если мы разберемся, что такое надежда, мы сможем понять, что же такое отчаянье. У кого есть надежда, тот стоит живым! Тот надеется на хороший конец и на творческое бытие, и то, что что-то хорошее и ценное будет происходить в его жизни.
Что будет здоровье, что семья останется целой, что не будет войны.
Какая особенная характеристика надежды? Она в том, что надеяться предполагает некую пассивность. Например, я надеюсь, что завтра будет хорошая погода и возможно не будет дождя, и это как бы желание, при котором я знаю, что лично я по этому поводу ничего не могу сделать. Человек, который надеется, знает, что он лично не может на эту ситуацию повлиять. В надежде мы как будто бы направлены вперед и при этом можем положить руки на колени. Это похоже на отчаянье, но разница значительная.
Во многих ситуациях мы не можем ничего делать, но поскольку я надеюсь, я будто имею привязанность, связанность с тем что будет. Например, я надеюсь, что это не будет рак, если меня обследуют. И это означает, что я поддерживаю свою связь с ценностью здоровья, я на нее направлен.
Это очень большая разница по сравнению с отчаяньем. В отчаянье больше нет доверия, что что-то может происходить хорошо.
Именно поэтому в надежде есть дух реализма. Это больше не фантазии, не иллюзии, не мечты. Надежда говорит о том, что что-то не исключено, о том, что все может быть еще очень хорошо. И действительно пока что-то еще не произошло, и не исключена возможность, что произойдет что-то хорошее.
Принцип критического рационализма Поппера, говорит, что надежда не просто что-то реалистическое, а что-то самое безопасное, из того, что вообще может быть в жизни. Пока что-то не исключено, это основа для надежды. Это хорошо обоснованное чувство рационального процесса.
Конечно, нет уверенности в том, как это закончится. Поэтому оно хорошо закончится! И это очень реалистично.
Что-то может негативно закончиться. И это риск. Но, не смотря на риск, я держусь за что-то позитивное. И держу, и желаю, и пребываю в отношении с риском.
Например, что конфликт хорошо разрешиться, или это не будет рак после исследования которое я прошел.
Когда я надеюсь, я остаюсь верным тому, что представляет для меня ценность.
В надежде мы используем последний шанс. Все что иногда мы можем сделать, это занимать открытую позицию. Мы не отказываемся от ценности. До того момента, пока это не исключено. В надежде я активен. Даже если я не могу изменить ситуацию, я активен в том, что я не отказываюсь от своей ценности.
Когда мы говорим «Больше ничего хорошего не произойдет, у меня больше нет сил надеяться, я слишком разочарован», возникает нагруженность напряжённость, которая вводит нас в депрессивность.
Например, если я буду вести себя активно, я буду ненавидеть, либо буду переживать свое бессилие. Это означает, что на активном уровне психодинамики во мне будет что-то двигаться. Поэтому здесь будет очень уместна пословица «Надежда умирает последней».
При этом с надеждой вместе умирает и человек, и он падает в пропасть. И там, где умирает надежда, остается только отчаянье. В отчаянье все разрушается. Меня больше ничего не держит, и больше нет надежды. Ценности разрушены либо у меня к ним больше нет доступа. Я больше не могу принимать решения. Страх и бессилие. В отчаянье у меня больше нет будущего. Нет будущего, которое хочется прожить, которое есть хорошее. В отчаянье я больше не вижу перспективы.
Мы больше не на краю пропасти, у нас чувство, что мы уже туда упали. И бессилие — это преобладающее чувство в ситуации отчаянья. Единственное в чем, я могу быть уверен, что нет больше безопасности и все разрушено. И поэтому я больше не могу собой владеть, я утрачиваю себя.
Например, это могут быть разные ситуации, которые вызывают подобное чувство. У нас в Австрии часто происходят наводнения и лавины. И когда я смотрю на дом, который был разрушен я переживаю отчаянье.
Отчаянье переживает человек, когда смерть забирает ребенка. Когда война забирает будущее или не дает возможности быть с родными людьми, либо забирает самых дорогих людей. Это чувство можно переживать из-за ситуации в обществе, при природных катаклизмах. Из-за того, что дома я переживал насилие, одиночество.
Случай из практики.
История одной женщины, которая познакомилась с плохим мужчиной, а потом у нее родился ребенок, а затем она встречалась с другими мужчинами. Она с ними была несчастлива, расставалась и совершила два аборта. Сейчас алкоголь играет большую роль в ее жизни. И все что я знал о ее жизни было пронизано насилием. Она о себе говорила, что она раздавленная жизнью. Смерть была единственным решением.
И в отчаянье я задаюсь вопросом, что я буду делать со своей жизнью. Все что давало ей опору имело смысл — было разрушено.
Отчаянье всегда имеет следующие характеристики:
Отчаянье всегда происходит в состоянии нужды. Жизнь больше невыносима. Нет человека, который был в отчаянье и был счастлив.
При отчаянье появляются такие чувства, которые не позволяют рационально думать.
Содержание этих чувств — я больше не знаю, как дальше. Я не хочу сдаваться, я хочу жить. Я больше вижу дороги, как идти дальше. Я стою у стены, я чувствую себя заблокированным.
И самое важное, что следует сказать об отчаянье, в нем высока перспектива суицида.
В состоянии отчаянье мы что-то видим, но не находим пути. И в этом человек познает безвыходность. Жизнь попала в тупик. Какая-либо надежда становится бессмысленной. И даже, это состояние не имеет смысла. И тот, кто в состоянии отчаянья, он познает этот тупик. И тогда возникают ощущения, утраты смысла и безнадежность. Около этого полюса познания, человек переживает субъективное бессилие и неспособность в достижении целей. И эта комбинация, создает отчаянье.
Но если я не имею понятия как дальше жить, из этого бессилия рождаются тяжелые ощущения. Душевные страдания. Страх, паника, истерия, зависимость.
Субъективный полюс отчаянья переживается, так как «я не способен к активности».
В другом полюсе этого переживания, есть мочь и способности.
Я способен!
Если могу что-то сделать − я не бессилен. Если у меня есть возможность проработать с моим партнером над конфликтом, я не ощущаю бессилие. Это обозначает власть и силу над проблемой. Знать и мочь. Если я что-то могу тогда создается мостик к миру.
Если бы я знал украинский, я бы не пользовался помощью переводчика. Здесь дефицит восполняет Ирина (переводчик), и она здесь мое «мочь». В бессилии мир закрыт, у меня нет к нему доступа, в этой ситуации я жертва, я в ловушке, я предоставлен разрушению.
И при этом важна еще одна мысль. Действительно ли мочь всегда связана с – «дать этому быть»? Кто «может», также может и оставить. Например, если, что-то утрачивает смысл и нет причин это продолжать. Я больше не продолжаю свое обучение потому что не получаю для себя что ничего нового. И тогда в конфликте я больше не продолжаю слушать диалог, так как понимаю, что здесь ничего не измениться.
В действительности мочь имеет границы. Это как вдох и выдох. Я делаю, что то и отпускаю.
Если я не могу «дать этому быть», я это не отпускаю, тогда я задолжал. И здесь имеется разница с отчаяньем. Отчаявшийся не может отпустить. И это еще больше усиливает бессилие.
Если я не могу дать этому быть, это оставить, тогда возникает застывание и паралич. И это бессилие и отчаянье может возникать во всех четырех измерениях экзистенции.
Первое измерение – когда я по отношению к реальному миру, точно не могу ничего сделать. Например, недавно моими клиентами были монашки, которые на три дня застряли в лифте и ничего не могли с этим сделать. Либо, когда я застрял в машине, которая горит. Тогда возникает страх и апатия.
Во втором измерении – в отношении жизни, также может возникнуть бессилие. Например, если мы находимся в отношениях, где я обесценен, меня бьют, я постоянно подвергаюсь насилию. Я не могу настаивать на расставании, потому что я слишком привязан к этому человеку. И в какой-то момент приходит отчаянье. Бессилие стоит напротив силы жизни.
Третье измерение, когда идет речь об отношении к себе. Это уникальный опыт одиночества, когда я не могу взаимодействовать с другими. Быть одним, быть оставленным. То, что ведет к истерическому молчанию.
Четвертое измерение, когда человек не видит смысл во всей жизни. Когда мы не способны видеть, что что-то изменяется, что-то растет. Тогда возникает экзистенциальное отчаянье. Особенная опасность возникновения зависимости. Потеря в отношении самого себя, и потеря в отношении экзистенции. Из-за этого могут возникать психодинамические состояния. Или человек начинает продуцировать ярость, цинизм.
В отчаянье человек утрачивает глубокую связь с его экзистенцией. В одном или большинстве из этих измерений. Даже до потери уровня переживания, что что-то нас держит. Это основы бытия. Потеря ощущения, что, в конце концов, жизнь хороша.
В третьем измерении человек утрачивает связь с собой как творцом. А в четвертом измерении, утрачиваем отношения и связь со всем миром. Отчаявшийся больше не укоренен в том, что нас здесь держит. Он утрачивает связь с глубинными структурами, с глубинным ощущением, что нас что-то несет.
В понимание В. Франкла отчаянье выглядит как математическая формула.
Отчаянье = страдание — смысл.
Важно отличать горевание от отчаянья. А сейчас мы поговорим о пациентке, которая не нашла партнера, не имеет детей и от этого пришла в отчаянье.
Конечно, это грустно, но почему речь здесь об отчаянье?
Оно возникает тогда, когда исполнение желания возведено в Абсолют. И тогда смысл жизни зависит от исполненности этого желания.
В отчаянье может быть только тот человек, который из чего-то создал бога и это нечто у него большее, чем все остальное в его жизни. Защиту от отчаянья человек имеет только тогда, когда только одно самое важное в жизни его это – выжить (выдержать жизнь). И это больше чем выдержать, это как сдать экзамен, сдать экзамен жизни.
В ее случае жизнь состоит из несчастья в любви и в том, что у нее нет детей. И в связи с этим, В.Франкл приводит нас к теме отказа и жертвы. Когда человек не может от чего-то отказаться, он стоит перед опасностью впасть в отчаянье. «Отказаться» значит во имя чего-то более значимого это «оставить».
Ницше пишет, то, что человек страдает, но это само по себе не проблема. Только в случае, когда не хватает ответа – за что страдание. Когда мы больше не видим перспективы и смысла тогда возникает отчаяние.
Сейчас мы можем обобщить, взять в рамки то, что наиболее важно. Отчаянье возникает тогда, когда я больше не могу ничего делать ценного и больше ничего не могу видеть ценного и тогда я перехожу в обрыв экзистенции.
Какие социальные роли может играть взрослый член общества? В каком случае социальные роли могут вступать в конфликт друг с другом? Что показали социально-психологические эксперименты Милгрэма и Зимбардо? На эти и другие вопросы отвечает кандидат социологических наук Михаил Соколов.
Роль — это одно из основных понятий социологии. Всех студентов-первокурсников, которые попадают в руки преподавателя-социолога, прежде всего учат смотреть на социальное поведение как на исполнение определенных фиксированных ролей. Понятно, что «роль» — термин, взятый из театра. Как каждое действующее лицо на сцене в традиционном театре исполняет определенную партию, которую оно не в праве изменить, не вызвав нареканий со стороны режиссера, примерно так мы все в социальной жизни исполняем заданную нам партию и тоже не можем ее изменить, не вызывая непонимания со стороны своего окружения.
Каждый из нас исполняет некоторое количество таких партий. Это количество называется ролевым набором. Роберт Мертон впервые ввел это понятие, заявив, что у каждого здорового взрослого члена общества — у ребенка и у тяжелобольного остается одна-единственная роль — этих ролей, как правило, очень и очень много. Эти роли не нами написаны, частично мы их выбираем, частично мы их не выбираем. Некоторые роли, которые называются аскриптивными, достаются нам в соответствии с нашими биологическими признаками: если выпало родиться с одними гениталиями — попадаешь в исполнители роли мужчины, с другими — в исполнители роли женщины. Можно начинать исполнять не ту роль, но во многих странах это влечет за собой неприятные последствия.
Другие роли в общем выбирают целиком и полностью свободно. Там, где профессия не наследуется, как, например, в западных обществах и во всех, которые называются современными, выбор того, какую профессиональную роль исполнять, целиком и полностью на усмотрении индивида. Некоторые роли даже не предполагают долгого биографического опыта их исполнения. Профессиональную роль все-таки люди готовятся исполнять годами, и, раз они начали ее исполнять, шансов переключиться на другую у них мало, а может быть, и совсем нет. Некоторые из них, несколько разных ролей мы можем примерить на себя по нескольку раз за вечер — любителей филателии, нумизматики, например, а потом разочароваться в них, вовсе бросить ими заниматься.
Роли не совсем безобидная вещь в том плане, что им свойственно вступать в конфликт друг с другом. Роли из одного и того же ролевого набора, даже в обязательном порядке предписанные конкретному индивиду, вовсе не обязательно хорошо согласуются друг с другом. Они могут сколько угодно наезжать друг на друга, предъявлять противоположные требования, заставлять по отношению к другим людям вести себя взаимоисключающим образом. Классический пример — школьный учитель, которому приходится учить своего собственного ребенка. Как школьный учитель он должен обращаться ко всем ученикам одинаково, как хороший родитель он должен любить своего ребенка больше, чем других детей. Как школьный учитель он должен следить за тем, чтобы все дети были способны выполнить домашнее задание, как хороший родитель он должен помогать ребенку получить хорошую оценку — так может думать он. И в том и в другом случае возникает ролевой конфликт, из-за которого большинство школьных учителей предпочитает не учить своих детей.
Кроме этих безобидных форм конфликта есть, конечно, и более масштабные, более серьезные.
Понятие роли важно для исследований поведения людей в ситуациях взаимодействия во многих отношениях. Кроме того, что они позволяют описать социальную структуру в целом, они позволяют описать многое из того, что происходит вокруг нас в конкретной ситуации. В большинстве ситуаций мы знаем, какую роль играем, однако кое-что остается на наше собственное усмотрение. Кроме того, часто мы попадаем в ситуацию потенциального конфликта, когда нам кажется, что и другая роль могла бы быть сыграна с тем же самым набором участников. Обычно это порождает неловкость, однако мастера и асы своего положения — очень ценный в обществе навык — знают, как эту неловкость разрешить или из этой ситуации выйти. Например, хирург, который делает операцию и, разумеется, со своими младшими ассистентами или с медсестрами взаимодействует прежде всего как хирург, тем не менее может позволить себе продемонстрировать то, что Эрвинг Гоффман называл ролевой дистанцией, продемонстрировать на минуту, что и другая роль может быть исполнена им по отношению к пациенту или к своему окружению, — он может каким-нибудь образом пошутить. И, более того, для хирурга эта демонстрация ролевой дистанции даже всячески приветствуется и поддерживается, потому что она как бы разряжает ситуацию: если операция сложная, она дает понять, что операция не такая уж сложная, если пациент еще в сознании — успокаивает пациента по поводу его перспектив.
Навык демонстрации ролевой дистанции — это настолько же ценимая обществом вещь, как и навык исполнения роли.
Роли различаются по тому, насколько они поглощают своего исполнителя, и даже по тому, насколько они должны поглощать своего исполнителя. Одно из важнейших открытий социальной психологии состоит в том, что роли, которые мы играем в данный момент, в очень большой степени определяет то, как мы видим эту ситуацию, что мы чувствуем по поводу этой ситуации, и то, какими нормами в данный момент руководствуемся. Из описания ролевого набора и ролевой дистанции можно подумать, что большинство людей в большинстве ситуаций подходят к этому ролевому набору вполне рефлексивно. Они думают о том, что им выпало играть какую-то роль, они знают, что другие знают, что они играют эту самую роль, что они могут пошутить и поиронизировать по ее поводу. И иногда, даже довольно часто это так, но в базовых ситуациях, как ни странно, это, скорее всего, совершенно не так.
Значительная часть современной драматургии и огромное количество социально-психологической литературы посвящено тому факту, что, несмотря на настолько очевидную условность ролей, несмотря на то, что слово «роль», взятое из театра, прочно вошло в наш повседневный язык, мы, как правило, вовсе не смотрим на эти роли как на условные вещи. Два классических подтверждения этой точки зрения — это социально-психологические эксперименты Милгрэма и Зимбардо, демонстрирующие, как люди в повседневных ситуациях, которым выпало играть совершенно условную роль, начинают вести себя в соответствии с ролевыми предписаниями, даже если они находят свои действия в этой роли до и после ужасными, отвратительными и совершенно неприемлемыми. И тот и другой экспериментировали с социальными психологами-студентами — с одной из самых либеральных групп молодых людей, которую вообще можно, наверное, найти в американском обществе.
Один из них заставил этих студентов вести себя как тюремные охранники, большинство из которых, опять же, как исполнителей роли представителя определенного класса или определенной культурной среды в принципе считал людьми симпатичными, а вторые как, хуже того, пыточных дел мастера.Оба эксперимента показали, что в момент проведения эксперимента студенты чувствовали себя обязанными играть ту роль, которая им выпала в этой ситуации, несмотря на то, что, когда они играли другую роль, до и после, они считали эту роль совершенно неприемлемой.
Эксперимент Милгрэма был направлен на то, чтобы выявить скрытые садистские черты у части студенческой популяции, и состоял в том, что студентам предлагалось играть роль ассистента экспериментатора и за неправильные ответы невидимому им ученику, якобы сидевшему в другой комнате, наносить все больше и больше ударов током. Милгрэма интересовало, какое количество людей дойдет до значительных делений. На рубильнике были деления «сильная боль», «очень сильная», «нестерпимая боль», и последняя помечена тремя крестами. У него были исходные гипотезы о том, какое количество людей дойдет до сильной боли — меньше половины, очень сильной боли — еще меньше, и, наконец, три процента, которые нужны были, — латентные клинические садисты, которые могут дойти до самого конца. Дошло ощутимо больше половины. При этом студенты продемонстрировали страдания, они заламывали руки и всячески выражали недовольство происходящим, однако роль ассистента экспериментатора, действующего от имени науки, была сильнее, чем все их переживания, которые они могли бы испытывать по этому поводу.
Это было сильным подтверждением тезиса о том, что в повседневной жизни мы играем те роли, которые сегодня нам досталось играть.
Где-то у самого начала в том числе ролевой теории были работы американского социального психолога по имени Джордж Герберт Мид, который утверждал, что через обучение ролей мы учимся смотреть на себя глазами другого человека. Маленький ребенок вначале играет с другим маленьким ребенком, и они исполняют друг по отношению к другу какие-то фиксированные роли взрослых — дочки-матери. Таким образом ребенок учится исполнять роль дочки, а какой-то другой ребенок учится исполнять роль матери. Потом они начинают играть в командные игры типа футбола, и вместо того, чтобы исполнять роль конкретного другого и ориентироваться на исполнителя этой роли, каждый из них ориентируется на некоторый абстрактный коллектив. Но это лишь подготовка к настоящей взрослости.
Взрослость — когда обобщенным другим для нас становится общество в целом.
Мы смотрим на себя глазами этого общества и высшего морального авторитета, и за счет этого, потому что мы смотрим на себя глазами общества вообще, мы можем противостоять влиянию своего окружения.
Эксперименты Милгрэма и Зимбардо или работы Гоффмана по социальной психологии повседневного взаимодействия показывают нам, что это очень оптимистичный взгляд на человеческую природу. Мы по-прежнему гораздо больше зависим от своего непосредственного окружения, от той роли, которую выдали нам непосредственно перед началом спектакля, чем от каких бы то ни было абстрактных мнений о качестве пьесы, о допустимости этой роли. Эта печальная правда была, возможно, одним из главных открытий в социальной психологии в XX веке.
кандидат социологических наук, доцент Европейского университета в Санкт-Петербурге, научный сотрудник Центра независимых социологических исследований. В сферу профессиональных научных интересов входит микросоциологическая теория, национализм и националистические движения
В Статьи
В 
