Метка: размышления

Опубликовано от — Оставить комментарий

Григорий Померанц. Воля к счастью.

Григорий Померанц и Зинаида Миркина - Педагоги. Учебники. Литература.Счастье скорее безрассудно, чем рассудительно, скорее открыто миру, чем закрыто, счастьем хочется поделиться. Счастливый человек близок к «сильно развитой личности» Достоевского и готов отдать  себя всего всем, чтобы и другие были такими же счастливыми людьми; я приводил примеры счастливых людей, готовых на жертву. Я сам был на нее готов. та готовность никак не мешает счастью, скорее завершает его. Без открытости бездне (смерти, несчастья, добровольной жертвы) счастье – карточный домик, готовый рухнуть от одного страха беды. И где поселился страх, там нет счастья.

Враг счастья – не жестокость мира и не готовность на жертву (пока час жертвы не пришел), а разбросанность. Счастье требует сосредоточенности, как молитва. В любви мы открываем, что человек действительно образ и подобие Бога, и служим Богу в этом образе А это значит, что по дороге в свой храм, на богослужение нельзя забывать, куда идешь и отдаваться первому порыву…

Враг счастья – разбросанность. В том числе и в сострадании, в жалости. Человек, погруженный в молитву, иной раз проходит мимо возможности добрых дел. Счастье жизни – как и блаженство веря – рождается из собранности, сосредоточенности на глубине. Можно всего только видеть дерево и быть счастливым. Если очень собранно видеть дерево. Если досмотреть его до корней в вечности. Это уменье быть самому счастливым – школа творческого счастья, т.е. умения сделать счастливым другого. Так же как нельзя научить плавать, если сам не плаваешь. А жизнь вечная? Но она не где-то и не когда-то, она здесь и теперь. Это собранная и сосредоточенная на глубине жизнь, а этом месте, в этот миг. Очень трудно сосредоточиться по-настоящему, но если удастся, то можно быть счастливым где угодно. Даниил Андреев бывал счастлив во Владимирской тюрьме. Хотя обстановка в камере мешала счастью. И легче быть счастливым в лесу, в горах, у моря… Но поглядите на людей, играющих в карты на пляже. Они совсем не счастливы. Им скучно.

Так помогает счастью близость любимого. Помогает счастью, которое уже есть, когда в глаза и уши вошла красота бытия; помогает вместе с деревом, вместе с корой, с морем, или с музыкой и стихами. Лишь бы оставить все заботы, остаться одним…

Я думаю, что человек, не способный к счастью, будет обманут влюбленностью и быстро заскучает в браке.

…Радость без глубины, счастье без открытости бездне опошлились, упали в грязь.

 

***
И вот пьяны весенним духом…
Хоть знаю я, что я старуха,
А ты — старик. Жизнь пролетела.
Да только нам какое дело?
Какое дело листьям этим
До всех тревог и мук на свете,
До всех болезней, слез и бед,
До будущих и прошлых лет?
Какое дело нашим душам
До этой несусветной чуши,
Когда до края, через край,
Нас переполнил этот май?
А ведь душа, она, быть может,
С весною каждой все моложе…
Как через дали, — через годы.
Разбег и — в вечность, словно в воду!

З.М.

Зина несколько раз рассказывала мне о потрясающем впечатлении, которое она испытала, лет сорок тому назад, увидев, что ее подруга Лима счастлива просто так, ничего не имея; счастлива, потому что солнце светит, потому что деревья летом зеленые, а зимой белый снег. Она этому выучилась, а потом уже я учился у нее. Так же можно выучиться счастью любви. Сколько людей находит это счастье – и через месяц, через год его теряют. Отчего же не сказать, как я жил и не терял?

Старость, болезнь, смерть идут за нами следом. Но пока мы живы, воля к счастью может восстанавливать его – из пепла, из горя, из страдания, из смерти. И не в какое-то особое время, а в наше; и не на планете Смешного человека, а здесь – я был счастлив. И счастлив – сегодня. Хотя каждый день сталкиваюсь со страданием и страхом, и каждый день готов к смерти. И этот вечный поединок – не помеха счастью.

Очень редко церковные люди учат, как уподобиться Отцу нашему небесному и творить счастье. Эти записки для тех, кто хочет не только утешения в несчаастье, кто готов до смертной черты бороться за счастье, быть ангелом счастья.

В каждом из нас заложена воля сделать кого-то счастливым. Научившись прежде самому, как быть счастливым Счастье не сводится к талантливому браку. В нем бесконечно много возможностей. Но без нашей воли, без нашего упорства, без нашего мужества и готовности пройти через страдание и смерть невозможно никакое счастье; с природой, с книгой или с любимой. Без нас радость на Земле не воскреснет. И зрелая душа знает это и ликует, не отворачиваясь от тьмы, и Вий опускает перед ней свои глаза.

Я счастлива сквозь боль. Я счастлива сквозь муку.
В прорывах ада — рай, в прорывах бездны — свет.
И к вечной жизни путь — сквозь вечную разлуку.
Тот, кто прошел сквозь смерть, тот свел ее на нет.

Тот, кто прошел сквозь смерть… — Ну, а нельзя иначе?
Быть может, как-нибудь полегче, стороной?..
Не сквозь, а мимо, так, чтоб эти волны плача
Не разрывали грудь, а — рядышком со мной…

Пусть духу моему судьба предел очертит:
От сих, мол, и до сих, как тварям суждено.
— Да разве можно жить, соседствуя со смертью?
Когда — ни жив, ни мертв? — Нет, что-нибудь одно!

Единый небосвод, в котором нету края,
Единый океан, в котором нету дна…
Когда приходит смерть, я с каждым умираю.
Когда ликует Дух, — вся смерть побеждена.

О, Господи, прости за малодушье наше.
За этот вечный страх у роковой черты…
Да, всё еще звучит моление о Чаше.
Но не как я хочу, а так, как хочешь Ты.
З.М.

Померанц Г. Записки гадкого утенка. М.-Спб, Центр гуманитарных инициатив, 2017. С. 213-220.

Опубликовано от — Оставить комментарий

Панические атаки прошли, когда я разрешила себе себя.

Панические атаки прошли, когда я разрешила себе себя»Если бы восемнадцать лет назад, когда со мной случилась первая паническая атака, я прочитала статью о том, как реальный человек справляется с этой проблемой, это вселило бы в меня надежду, придало сил. Но мне пришлось проходить часть этой бездны на ощупь.

Первый раз паническая атака случилась со мной в 2000 году. Я заканчивала университет, моя мама только что ушла от отца, и мы жили с ней вдвоем на съемной квартире. Ничто не предвещало беды, но в какой-то момент, сидя дома, я просто начала задыхаться. Воздух перестал проходить в меня. Инстинктивно я бросилась к окну, распахнула его и высунула голову. Тревога, которая поднималась откуда-то из глубины, мгновенно переросла в дикий страх.

Я повторяла маме, что боюсь умереть и что мне страшно. Помню ее испуганные глаза, скорую, какой-то укол… в больнице со мной беседовали нарколог и психиатр. «Алкоголь употребляли накануне? А наркотики? А голоса слышите?» В итоге мне посоветовали купить успокоительного и ехать домой. Но дома страх меня не покидал, несмотря на то, что мама была рядом.

Именно тогда я задумалась об этом: я не вижу в ней опору, наоборот, мне самой с раннего детства приходилось ее защищать от отца и при этом слушать фразы вроде «Если бы не ты, он бы меня убил». Опереться было не на кого – ни в детстве, ни сейчас. Роль защитника, контролирующего обстановку, была на моих детских плечах. И теперь я была лишена самой главной опоры – возможности контролировать. Я впала в отчаяние.

Дальше становилось только хуже. Я не могла уснуть, потому что боялась не проснуться. Я начала бояться смерти. Но когда организм уже не мог бодрствовать, я проваливалась в сон, больше похожий на бурю из событий последнего времени: разговоры с людьми и разные ситуации всплывали в голове, как слайды. Все они были негативными.

Усугублялось состояние тем, что никто не мог сказать, что со мной происходит. В какой-то полудреме я думала, что еще чуть-чуть – и я проснусь, открою глаза, и всего этого ужаса просто не будет. Я надеялась, что этот страшный сон закончится. Но все только начиналось…

Очень тяжело было держаться на плаву. Тревога и страх завладели мной, они задавали тон моим планам. Месяцы жизни прошли как в тумане. Я практически не могла оставаться одна, присутствие других людей и разговоры хоть как-то отвлекали меня от того, чтобы не прислушиваться к каждому своему вздоху. Я стала чересчур внимательна к своим состояниям, и это выматывало. Я придумывала себе кучу болезней. По ночам я не спала, а лишь немного дремала, потому что страх не проснуться не покидал меня.

Чуть позже я обратилась к психологу при поликлинике. До сих пор не понимаю, что именно она делала – предлагала какие-то упражнения во время сеанса. Знаю одно: мне становилось чуть легче, по крайней мере, на момент консультации. Мне казалось, психотерапевт понимает, что со мной происходит, хоть и не объясняет.

Так проходили недели. На очередной консультации я сказала, что вчера ночью была интенсивная паническая атака, меня трясло, от страха спазмировался кишечник, накрыло волной ужаса. Длилось это минут 10-15. В этот раз доктор выписала мне антидепрессанты: «Когда вас захватывает ужас, примите таблеточку», – говорила она.

Я очень боялась, что из-за таблеток может добавиться еще какое-то неприятное состояние, к тому же наслушалась от других клиентов этого врача, что она всем прописала антидепрессанты, но они никому не помогают. Через несколько недель я перестала ходить к специалисту – не чувствовала, что могу на нее опереться. Чего я только не попробовала потом, чтобы справиться с этой напастью, даже ходила к гадалке – вдруг она смогла бы побороть это «демоническое» внутри меня? Сейчас даже смешно – неужели я и правда верила в это?

Сегодня я понимаю, что очень сильно нуждалась в поддержке и опоре. Бессознательно искала некого спасителя, волшебника, который избавил бы меня от страданий. Мне самой было не понять, что именно моя жизнь и привела к этому состоянию.

Как же беспощадно я обращалась с собой! Думаете, я знала об этом раньше? Нет. Восемнадцать лет назад я не знала, что значит хорошо относиться к себе, что значит быть доброй к себе, любить себя. Обстановка в родительской семье, крики, драки, неуважительное отношение, – все это было единственной моделью поведения и отношения. И уехав из дома, я захватила с собой «чемодан» разрушительных установок и в полную силу, хоть и неосознанно, применяла их к самой себе.

В моей семье было мощное негласное правило: на людях делать вид, что все хорошо. Когда кто-то приходил в гости, создавалась видимость семьи, накрывался стол, велись беседы. А когда гости уходили и папа «доходил до кондиции», начинался мрак… Это я тоже взяла в свою жизнь. Все мои реакции и поступки были ориентированы на других людей. Я выдавала эмоции, которые от меня ожидали. Нужно веселье – будет веселье. Ну и что, что на душе паршиво и плакать хочется. Главным для меня было производить впечатление легкой и веселой девушки без проблем – тогда есть шанс понравиться. А негативные эмоции – кому они нужны?

Еще в жизни было много алкоголя, поступков, за которые было стыдно… но это меня не останавливало. Я не знала, что можно по-другому. И не могла по-другому. Надо было «анестезироваться» от боли, страхов, неуверенности в себе, а спиртное помогало это заглушать. Сколько же других чувств и эмоций я подавляла?

Сострадание, сочувствие к себе – всего этого не было в моей жизни. Внутренний девиз гласил: «Вставай, чего расклеиваешься!» Я вытесняла все, что считала неподходящим, показывающим меня с невыгодной стороны. Очень стыдилась семейной истории и окружающим выдавала придуманный и благополучный вариант своего прошлого. Сколько же вообще настоящей меня было в те годы? Настоящей – такой, которая не играет, не подбирает удобную реакцию и имеет смелость говорить другим: «Я устала, мне неинтересно, у меня совсем другие мысли по этому поводу, я раздражена, я злюсь».

Я всю жизнь запрещала себе это, и в итоге весь организм, все нутро, встало на защиту меня самой же. Странный способ защиты, но после первой панической атаки я действительно училась по-другому к себе относиться. Моим учителем и стражником была тревога. Несмотря на то что состояние повышенной тревоги оставалось и сменялось всплесками панических атак, я училась прислушиваться к себе. Я хотела понимать, что может спровоцировать паническую атаку, а что может смягчить состояние.

Например, я знала, что если делаю что-то против себя – иду туда, куда не хочу, общаюсь с кем-то, с кем не хочу, запрещаю себе разные эмоции – тревога даст о себе знать уже вечером. Чем лучше я это понимала и чем чаще делала то, что мне на самом деле по душе, тем больше помогала себе держаться на плаву. Тревога не уходила до конца, но приступов стало меньше, они стали легче.

Мой «учитель» – панические атаки – помог мне и в выборе знакомых. Внутри появился индикатор, который был нетерпим к фальшивому общению. Я быстро уставала от таких встреч, и вскоре круг знакомых сузился.

Восемь лет панические атаки были частью моей жизни, выматывали меня. Но одновременно они оградили меня от плохого: я больше не употребляла спиртное, сменила круг общения. Из-за постоянной тревоги я пряталась от всего: боялась летать на самолете, ездить в метро, боялась нового и всего того, что невозможно контролировать.

Полностью панические атаки исчезли только после прохождения психотерапии. В 2008 году я пришла к психотерапевту, и именно тогда началась работа над собой, которая длилась 6 лет. В терапии я познакомилась с собой, научилась сострадать себе. Шаг за шагом перебирая свою жизнь, я проживала раннее вытесненные чувства и эмоции.

Приобретенный навык высокой осознанности помогает быть чуткой и бережной по отношению к себе и другим. Я больше не предаю себя. Фобии и страхи исчезли, когда я стала жить, признавая весь свой опыт, не стыдясь себя и того, что было. Я освободилась. Я живу насыщенной жизнью, уверенно и смело реализую себя в профессии, счастлива с мужем и детьми.

Любой опыт, даже такой тяжелый, может стать толчком к лучшей жизни. Главное – обратиться к происходящему, попытаться разобраться, что происходит, для чего нам это дано. Если во внутреннем мире есть неполадки, пора перестать их игнорировать.

https://psychologyjournal.ru/

https://psychologyjournal.ru/

Опубликовано от — Оставить комментарий

Горевание — это проживание утраты.

Возможно, это изображение (1 человек и текст «горевание- оплакивание утраты TK»)Сейчас у нас очень много горя самого разного уровня. И способность проживать его, проходить через оплакивание утраты не теряя себя, очень важная.
Горе говорит нам о том, что произошла утрата и мы пытаемся с ней справиться. Горевание — это проживание утраты. Под утратой и потерей понимается не только жизнь или имущество. Утрата целей, прошлых смыслов, надежд, планов, отношений — всего того, что занимало в нашей психике какую-то часть — это все может сопровождаться проживанием горя.
Но не все разрешают себе это горе. Потому что очень страшно разрешить себе свою боль, когда рядом есть те, кому хуже.
В этом мире нет единого болеметра, который определяет уровень боли, когда вы имеете право на горе, а когда нет. Как бы не было кому-то плохо, это не говорит, что вам не положено горевать, пока вы не достигли его уровня боли. Потому что это не соревнование и сравнение, кому хуже. Это не исключающее ИЛИ. Это «я знаю, что им плохо, и сочувствую им, и мне тоже плохо, и я буду сочувствовать себе». Потому что мы не можем мериться страданиями. Каждый решает свою задачу и имеет право на свои сожаления.
Видела ролик из тиктока про пару, которая поженилась 23 февраля и 24 должна была лететь в медовый месяц, но не улетели. Теперь у них никогда не будет того самого первого счастливого медового месяца. И сегодня это вполне может быть личным горем, которое им надо прожить. Возможно, у них еще будет другой медовый месяц, возможно омраченный воспоминаниями, возможно с небольшой тревогой, возможно еще лучше, потому что после победы, а возможно и не будет вовсе, потому что они решат, что надо копить деньги на черный день. Никто не знает, как будет. Но если мы потеряли что-то важное и ценное для нас, мы имеем право это проживать. Да, кто-то может сказать «то же мне проблема, вот у людей дома нет», и именно эти мысли остаются у нас в головах, когда мы пытаемся разрешить себе отплакать потерю.
Поэтому горевание часто происходит украдкой, сходил в туалет, поплакал, и снова на волонтерский фронт.
Но очень важным является разрешить себе любое горе. В мире нет единого лекала, по которому меряется ваше право на боль, слезы и переживания.
Если человек не разрешает себя горе, он блокирует часть психики, потому что этот процесс внутри все равно происходит. Утрата требует быть освидетельствованной, замеченной, признанной, услышанной. Для того чтобы ее не замечать приходится тратить много психической энергии на подавление, отрицание, обесценивание, лишь бы не выпускать наружу голос боли.
Надо сказать, что именно те люди лучше справляются с жизнью, более стрессоустойчивы, резильентны, которые разрешают себе горевать от души. Потому что на месте отгореванной утраты приходит светлая грусть или печаль, но появляются ресурсы идти дальше, строить новое будущее.
А те, кто запрещают себе горе, те формируют у себя страх к горю, они боятся испытывать боль и все сильнее наращивают защиты, лишь бы не встретиться с этим разросшимся демоном.
Но как в физике существует закон сохранения энергии, так и в психике ничего не проходит бесследно. И если вы не прошли путь горя, не оплакали потери чего-то важного и ценного, вы формируете в этом месте призрака, который будет приходить во снах, наяву, который будет тянуть ваше внимание, он будет резонировать с чем-то, что похоже на утрату и вам придется все больше отключать свои чувства и диссоциировать.
Мало кто хочет идти в горе. Это процесс болезненный. Но он целительный. Без него наша психика это заминированное поле (как бы эта метафора реалистично сейчас не звучала), которое может сдетонировать в любой момент, на какое-то слово, вопрос, замечание. И тогда может произойти обрушение всего надстроенного, тогда может «снести крышу».
Большинство незавершённых гештальтов, с которыми приходят люди в терапию, это неотгореванные утраты. И во многом работа в терапии идет именно о том, чтобы помочь человеку пройти через это горе, даже годы спустя. Чтобы человек перестал быть заложником у самого себя, чтобы он смог высвободить энергию и направить себя в будущее.
Неотгореванная потеря — это всегда жизнь с оглядкой на прошлое. Потому что туда тянет. Как говорят «сосет под ложечкой». То есть где-то там в прошлом осталось что-то важное. И пока я не отгорюю это, у меня всегда остается надежда, что это еще можно как-то переиграть, вернуть назад, пусть призрачная, но надежда. И она лишает меня возможности видеть реальность такой, какая она есть. Она не дает быть в контакте с настоящим. Эти люди по жизни идут спиной вперед. То есть всегда вглядываются в прошлое, где осталось что-то важное. И им кажется, что держась за прошлое, они контролируют жизнь. Потому что проживание горя — это сдача, смирение с тем, что я не контролирую ничего, это полное погружение в неотвратимость.
Людям кажется, что войти в горе означает никогда из него не выйти. Идея внутреннего траура их пугает настолько, что лучше злиться, рационализировать, отрицать, заедать. Лишь бы не войти в это горе. Но проблема как раз в том, что именно непроживание горя приводит нас к смерти наяву. К жизни в депрессии и унынии. Очень часто при работе с людьми в депрессии я прихожу именно к таким заряженным горем ситуациям, которые они несут по жизни с собой, не осознавая как сильно они забирают эту жизнь сегодня.
Важно понимать процесс горевания — это процесс здоровой психики, это показатель нашей психологической взрослости. Мы настолько можем двигаться вперед, насколько можем разрешить себе отгоревать прошлое, потерянное, несбыточное.
Для качественного проживания горе нам важен человек рядом. Нам нужен свидетель нашей боли. Потому что когда мы горюем наедине, мы не видим его объемы до конца, мы не всегда даже понимаем, что именно с нами происходит.
В раннем детстве научиться горевать должна была помочь мать. Она должна была видеть невыносимые чувства ребенка, и присутствовать рядом, говорить, что такое бывает, что это больно, но так надо, всячески валидировать и нормализовывать затапливающие чувства, вырабатывая у ребенка толерантность к ним, чтобы он не боялся их и видел, что они ценные и важные.
Во взрослом возрасте роль такой контейнирующей матери обычно берет на себя психотерапевт.
Человеку нужен свидетель его горя. Человеку нужен свидетель его чувств. Свидетель его внутренних процессов. Отражаясь в глазах свидетеля, нам проще принять реальность. У нас появляется опора на кого-то еще кроме нас самих. Даже если этот человек ничего специального не делает. А просто смотрит на нас внимательно, видит, дышит рядом. И главное, когда он не пытается что-то с нами сделать, утешить, успокоить, сказать «ну-ну, это пройдет», не прерывает процесс таким, какой он есть. И лишь когда мы все это выпустим наружу, тогда можно начать говорить. Тогда мы можем что-то слышать. Тогда мы можем включать здоровую взрослую часть.
Когда началась война и боль и ужас внутри были нереального размеры, мы созванивались с подругами и просто плакали по видеосвязи. Потому что этот совместный плач позволял прожить горе. Мы видели, что мы не одни в своих переживаниях.
В некоторых племенах и обрядах прошлого есть такая практика как совместное горевание. Когда собиралось племя или группа людей, которые вместе плакали, выли, стонали, помогая друг другу погрузиться в свою боль до конца. И эти практики по итогу оказывали целительный эффект. В современном мире позитивной психологии, сверхчеловека, успешного успеха и индивидуализации, такие практики кажутся нереальными. Потому что тогда нам надо открыться перед группой людей в своей уязвимости (а горе это всегда уязвимость), и люди сталкиваются с чувством стыда за свою боль, поэтому уходят горевать в себя. А внутри себя снова проявляется та часть, которая хочет забыться, отключиться и сделать вид, что «не очень-то и хотелось». И по итогу мы получаем так много успешных и не очень здоровых людей вокруг.
Если вы не хотите застревать в прошлом, вам важно научиться горевать о том, что потеряли. Даже если потеря кажется несущественной на фоне чьих-то потерь. Кому-то легче сделать это наедине с собой или дневником, кому-то проще сразу прийти к психотерапевту, кому-то — к друзьям. Но это делать важно.
Возможно не всем надо горевать именно сегодня. Потому что кому-то сегодня надо еще быть собранным, чтобы дойти до конца. Но знать, что горевать важно, нужно. После победы нас ждет много психологической внутренней работы, и горевание одна из них. Потому что лишь после этого мы сможем найти наилучший способ создать свою жизнь заново.