Опубликовано Оставить комментарий

Николай Вороновский. Можно лечить болезнь, но не судьбу.

Николай Вороновский написал большое и вдумчивое эссе, в котором рассуждает о том, как сохранить душевное равновесие перед лицом непостижимого.
Психиатрия, как никакая иная отрасль медицины, имеет дело не с отдельными органами или их системой, но с человеческой личностью в целом, с самыми жгучими и глубокими вопросами человеческой души, с теми пластами существования, где и пациент, и врач сталкиваются с пределами познания как такового, с внутренней реальностью, которая не поддается в конечном счете ни истолкованию, ни объяснению, ни какой-либо экспериментальной проверке. Перед лицом этих глубин волей-неволей упраздняются оценки чисто медицинские, и остается лишь увидеть и признать какую-то непонятную нам «судьбу», необъяснимо-индивидуальную траекторию жизненного пути, когда не властны никакие общие правила и общие «закономерности».

Густав Моро. Сирены

Здесь психиатрия неизбежно смыкается с вопросами мировоззренческими, ответы на которые лежат не в плоскости медицинской науки, имеющей свои границы и свою область компетенции. Потому, конечно, врачи-психиатры не обязаны давать иди дарить больному смысл существования (разве только помочь его найти). Но и вне контекста этих «проклятых вопросов» о смысле невозможно увидеть человека как такового (не важно, болен он или здоров). И эти «проклятые вопросы», опять же, ставят в одинаковое положение и врачей и их пациентов в общечеловеческом бессилии найти их разгадку. И, может быть, уместнее их вынести «за скобки» диалога врач-пациент, ясно осознав разумные границы познавательного беспокойства, границы как человеческой личности, так и медицинской науки и науки в целом. Проницательно и тонко на эти границы указывал еще в начале XX века крупнейший философ и психиатр Карл Ясперс в своей знаменитой «Общей психопатологии».
Но речь сейчас не о научных вопросах и дискуссиях, а о непосредственном опыте утраты, поиска или обретения смысла существования в контексте душевного страдания, психической патологии, когда вопрос о смысле может стать вопросом психического выживания душевнобольного в условиях экстремальных и неожиданных переживаний, изменений в личных и социальных отношениях, утраты и поиска идентичности.
Приходится говорить о том, что пережито в личном опыте, что осмысливалось многие годы, требовало подчас немалых усилий и пересмотра прежних позиций. Требовало и новых знаний… Теперь уже трудно разделить то, что пережито непосредственно, и то, что рождалось из осмысления, из попытки интерпретации подчас парадоксальных данных внутренней (да и внешней) реальности. Потому я намерен сказать лишь о некоторых итогах такого осмысления, представить лишь набросок описания перипетий внутреннего опыта, не претендуя ни на систематичность, ни на исповедальную проникновенность. Может быть, сказанное здесь кого-то поддержит, кому-то окажется нужным, — и этого достаточно.
Опыт осмысления жизни, затронутой психозом, имеет одну выпуклую особенность. А именно: психоз, помимо прочего, всегда есть нарушение смысловых взаимосвязей, распад смысла или появление тех химер сознания, которые и считаются «безумием». И, может быть, опыт утраты смысла существования особенно роднит людей с различной, часто не схожей психической патологией; опыт тем более болезненный, что бессмысленное страдание непереносимо, в отличие от страдания осмысленного.

Г. Фюсли. Ночной кошмар

Есть предположение, что психическое расстройство всегда связано с чувством бессмысленности жизни и поиск смысла терапевтичен, целителен (напр. «логотерапия» В. Франкла). Чувство утраты осмысленности и целенаправленности жизни, смутная растерянность, внутренняя дезориентация, потеря интереса, «вкуса» жизни, чувство какой-то угрозы, таящейся в мире и в собственной душе, — все это нередко предшествует первым очевидным приступам душевной болезни, будь то приступ депрессии или мании, приступ шизофренический или какой иной (здесь и далее речь, конечно, не о тех расстройствах, которые вызываются органической патологией мозга, инфекциями, интоксикациями, черепно-мозговыми травмами). Часто это мучительное состояние перед приступом в дальнейшем забывается, ибо яркие, сильные психотические переживания затмевают все предшествующее и кажутся первыми проявлениями болезни. Это, впрочем, не столь существенно, так как переживания первого приступа также чаще окрашены негативно, вызывают испуг вторжением в сознание чего-то чуждого и незнакомого, разрушительного и погружающего во тьму. Это может произойти и в форме неожиданного осознания бессмысленности всей прежней жизни, ложности ее целей и ценностей, ее нестерпимой фальши… Так или иначе, происходит крушение прежнего знакомого мира, который теперь лежит в руинах, а человека все глубже затягивает водоворот отчаяния и пустоты, хаоса и смысловой энтропии. И думается, что именно способность противостоять бессмыслице, иметь волю к смыслу – это более ценно, чем влачить формально здоровое, но бессмысленное существование… И здесь и здоровый и душевнобольной в сходной ситуации, ведь наша судьба определяется в конечном счете глубинным личным выбором и принятыми решениями, собственной ответственностью, а не безличными процессами или вмешательством медицины. Последнее может оказаться необходимым, но недостаточным для того, чтобы человек прожил свою, а не чужую жизнь — жизнь по социальным шаблонам или по траектории потери себя и ухода (бегства!) от собственной сущности. Кто-то из известных психиатров сказал, что возможно лечить болезнь, но невозможно лечить судьбу.

Джон Мартин. Макбет. Фрагмент

Противостояние бессмыслице не нужно воспринимать как пустое теоретизирование, бессмысленную рефлексию и т.д. Да, бывает и пустое теоретизирование, резонерство, так называемая «метафизическая интоксикация», хотя границы последней подчас неопределенны, расплывчаты, вызывают споры в литературе. Но речь не о том. Наша цивилизация односторонне ориентирована на практические ценности – работу, зарплату, имидж, статус, успех и т.д. Никто не отрицает необходимости практически полезного. Ведь и человек, и животное одинаково могут умереть от голода. Но только человеку дарована особая привилегия – возможность умереть от отсутствия смысла! Это не преувеличение. Вспомним огромное количество самоубийств, особенно впечатляющий их размах в сытых и благополучных странах. Есть и те, кто еще «живут», но давно уже совершили духовное самоубийство. К сожалению, социально обусловленная привычка думать, что «поиск смысла» хорош только для подростков и неврастеников, ведет к тому, что многие умирают, так и не успев родиться, как сказал некогда Э. Фромм. Но для того, чтобы подлинно родиться, необходимо сначала умереть, — дополняют мысль Э. Фромма религиозные мыслители и мистики как древности, так и нашего времени. И это «умирание» может быть пережито в психозе, когда человек узнает вкус смерти может быть раньше, чем вкус жизни…
Но сказанное очерчивает лишь один из полюсов метаморфозы смысла. На другом полюсе уже не тьма, а избыток света, избыток смысла, особое и безмерное счастье, поток озаряющих образов и наитий, когда глубокая внутренняя цельность обретается психотически и зачастую иллюзорно и временно. Оговорюсь, что не считаю корректным ставить со всей однозначностью знак равенства между психотичностью опыта и ложностью такового. Наш опыт сам по себе есть только опыт, сырой материал, а истинным или ложным его делают наша оценка и интерпретация, та или иная трактовка. К. Ясперс, например, остерегал трактовать как патологию даже мистические переживания шизофренических больных, считая таковые проявлением естественной духовной потребности человека. Конечно, многие психиатры материалисты все это называли «идеализмом» (да еще и «буржуазным») и отметали с порога. Но тут опять проявляется неустранимая зависимость психиатрии, ее оценок и выводов от мировоззрения, о чем уже упоминалось. И даже не от мировоззрения… Скорее, от неустранимости человеческого в человеке и его несводимости на «составляющие», на «механизмы» и «функции» (даже если это функции мозга).
К сожалению, все-таки чаще случается, что счастье, обретенное в психозе, оказывается миражем, и тем больнее расставаться с ним, чем больше оно обещало и предвещало. Тут отдадим должное недоверчивости материалистов! Французский поэт Жерар де Нерваль, страдавший шизофренией, выразил это переживание утраты прекрасной иллюзии просто и наглядно. Безумное счастье, озарение он уподобляет солнцу, созерцанию солнца в его ослепительном блеске. Но солнце скрывается, и взгляд, снова упав на привычные земные вещи, видит теперь на всем черное пятно, отпечаток слепящего сияния.
Опыт обретения в психозе нового смысла, новой реальности, бывает столь ошеломляющим, что человеку уравновешенному трудно понять и почувствовать этот иной мир, когда сознание затоплено потоком каких-то вселенских образов и прозрений. Такие переживания можно встретить в биографиях многих мыслителей, поэтов, духовных наставников или просто пациентов-хроников (не всегда, правда, эти проникновенно-мистические переживания являются следствием психоза). Некоторые мыслители или художники, пережившие яркие психотические состояния, но сумевшие их оригинально осмыслить, оставили заметный след в культуре. Достаточно вспомнить Вл. Соловьева, Даниила Андреева, Якоба Бёме, А. Скрябина… Особенно интересен случай Якоба Бёме, который был простым сапожником, но на основе своих озарений написал немало трудночитаемых и малопонятных философских книг. Казалось бы, все обстоятельства были за то, чтобы этого философствующего сапожника из Герлица сочли просто сумасбродом, «психом», но история судила иначе. Его странная и вещая мысль повлияла на многих выдающихся мыслителей: на Гегеля, Шеллинга, на Франца Баадера и Н. Бердяева, на С.Л. Франка и русских масонов эпохи Екатерины II и Александра I. Снова напрашивается мысль о том, что и в психозе может возникнуть нечто значительное, обладающее своей особенной истинностью и убедительностью. Так убеждают нас картины Врубеля, музыка и акварели Чурлениса, романы М. Булгакова или поэзия и картины У. Блейка. И мы забываем о их психиатрических проблемах, а иногда и о своих собственных…

Чюрленис. Замок. Сотворение мира

Да, но все-таки психотическое счастье не вечно, и оно проходит. Снова душу может обступить тьма, ставшая еще темнее для тех, кто изгнан из психотического «рая». Конечно, мое описание патологического экстремального опыта утраты и обретения смысла весьма схематично и ни в коей мере не отражает реальной временной последовательности переживаний в каждом конкретном случае. Это лишь пример того, что характерно, типично, но не обязательно. Так же как обращение к литературе по психиатрии не означает притязаний на компетенцию психиатров, но необходимо лишь для осмысления познанного и пережитого вовсе не по книгам…
До сих пор я упомянул лишь о точках экстремума как сумрака, так и света. Но большая часть жизни душевнобольных проходит вполне буднично, когда серые дни и белые ночи текут своей чередой. Обычная чересполосица ни тьмы, ни света, а лишь неясных теней. И, может быть, именно в этих буднях с их запутанностью и невзрачностью, труднее всего ощутить смысл, хранить волю к смыслу. Тем более, что утраченное на этом пути страдания, кажется подчас невосполнимым, так что «повисают руки». Проходят годы… Но именно в этой обыденности решается очень многое, решается дальнейшая судьба. Сдашься ли ты в руки бессмыслицы или же решишься на огромный труд души, на риск осмысления, может быть риск веры. Да, вера, как бы ни трактовать её, здесь необходима, чтобы просто выжить, выжить сегодня, сейчас, когда всё темно и не ясно; выжить сейчас, чтобы когда-нибудь(!) прийти к пониманию (и к вере еще более углубленной).

Одилон Редон. Падение Икара

Впереди будут подъемы и спады, периоды продуктивности и творческого бесплодия, этапы одиночества и любви… Осмысление своего необычного или «безумного» опыта может потребовать усилий титанических, требовать и новых навыков мысли в её противостоянии и в ее адаптации к болезни. Да, нужна ведь адаптация и к болезни, к изменениям, произошедшим в душе и в жизни, а не только к внешней действительности. Во внутренний мир может войти нечто, что поставит перед выбором: или ты «это» поймешь, или «это» тебя уничтожит. Есть, впрочем, и то, чего лучше бы никогда не знать… Но, как говорил Гете, наше познание идет лишь до того предела, пока оно не начинает угрожать нашему существованию. Тут-то и срабатывает инстинкт самосохранения, отказ знать, воспринимать, видеть.
Есть и еще одна трудность. А именно: в переживаниях патологических или «сквозь» них, может просвечивать, манить какая-то загадка, нечто непостижимое, чарующее, безмерное. Попытки интеллекта рационально уяснить эти непостижимые «глубины» могут затянуть в омут самых безумных идей, самой темной «демонологии» и метафизики. Кто-то соскальзывает в оккультизм и только травмирует себя некой беспросветной «эзотерикой». Кто-то мнит, что создал великий философский синтез, просто смешав обрывки всех религий и клочки философских систем в едином теософском винегрете, следуя давним рецептам мадам Блаватской и иных знатоков и гурманов теософской кухни. Синтез подменяется здесь гибридным синкретизмом, работа мысли – ловкой компиляцией. Это иллюзия, симуляция познания. Но иллюзии бывают приятны тем, что льстят самолюбию, которому никогда не льстит действительность. Это тупик. Все может закончиться душевной катастрофой или, в худшем (!) случае, пожизненным пребывании в искусственном рае иллюзии… Но те, кто маниакально рвался к каким-то «последним тайнам», кто потерпел крушение разума на этом пути, те еще могут иметь благую надежду на возрождение, могут еще воскреснуть душой, если, снова скажу, имеют волю к смыслу при кажущейся безнадежности ситуации. Этот стереотип или, если угодно, архетип духовной смерти и возрождения, по мнению ряда психиатров, лежит в основе шизофренических психозов (см., например, исследование И.А. Зайцевой-Пушкаш «Шизофрения: опыт юнгианского анализа»). Да, когда человеческие силы кажутся исчерпанными, тогда открывается «невозможная возможность» чуда… И все меняется и обретает новую жизнь.
К сожалению, и воля к смыслу может искажаться, становиться безумной амбицией иметь некое «сверхчеловеческое» знание, особое «откровение», может домогаться упомянутого чуда в угоду, опять же, своим амбициям. Так или иначе, сохранить душевное равновесие перед лицом непостижимого, «последних вещей», возможно лишь в смирении разума перед непостижимым, сознании своих человеческих границ, в умении жить с вопросами, на которые нам не ответят ни люди, ни книги. Потому как не мы ставим эти вопросы, но они обращены к нам из уст самой жизни, и ожидают от нас не столько ответа, сколько отклика, открытости неведомому, риска веры. Ожидают жизни, а не одной лишь «теории жизни». Р.М. Рильке когда-то сказал:
Нам нужно
Явного и полновесного, тогда как явное счастье
Познать нам дано лишь во внутреннем преображенье.

Саманта Келли Смит. Мятеж (2012)

И вот вопрос: разве все сказанное выше относится к одним лишь душевнобольным? Разве не меркнут эти различия между «больными» и «здоровыми» рядом с тем колоссальным океаном, который мы робко именуем «психикой», боясь назвать душой? Его штормы и затишья, его шумы и его молчание — это ведь вовсе не то, о чем говорит, о чем может еще говорить медицина.
zazeradio.com
 

Опубликовано Оставить комментарий

Елизавета Мусатова. Психотерапия — не то, чем кажется.

Психотерапия наконец перестала считаться стыдным занятием. Но пошел обратный процесс: идеализация. Терапия обрастает мифами о чудесных исцелениях, а к популярным психологам порой относятся как религиозным гуру. Специально для «Ножа» практикующий психолог-психоаналитик и ведущая телеграм-канала «Записки злого терапевта» Елизавета Мусатова рассказала о том, с какими разочарованиями могут столкнуться те, кто ждет от терапии магии и решения всех проблем.
«Обмолвитесь на вечеринке: „Мой терапевт говорит…“ — и до конца вечера больше ни слова не скажете. Все вокруг будут встревать в беседу, чтобы поделиться, а что же говорит их терапевт», — иронически пишет профессор философии Лу Маринофф.
The Wall Street Journal называет миллениалов (людей, чье взросление пришлось на рубеж веков) поколением терапии. Речь, конечно, об американских реалиях, но похожая тенденция есть и в России. Даже на постсоветском пространстве работа с психотерапевтом уже не воспринимается как признак психического расстройства, проявление недостойной слабости или потакание причудливой прихоти. Мысль о том, что в жизненном кризисе нормально обратиться к психологу, становится привычной.
Более того, из кризисной меры психотерапия превращается в привычную — если не обыденную — составную образа жизни наравне с йогой, медитацией и здоровым питанием. Рекламные тексты, блоги психологов и книги в жанре «селф-хелп» создают и поддерживают образ психологической помощи как чего-то утилитарного, практичного и безусловно полезного: два раза в день нужно чистить зубы и принимать душ, ну а раз в неделю — приезжать в кабинет терапевта на психологическую гигиену.

В то же время стали распространяться представления о психотерапевте как о мудром наставнике или «правильном» родителе: том, кто изменит жизнь своего клиента чуть ли не волшебным образом.

Да и не кажется ли вам, что «а вот мой терапевт считает…», подозрительно похоже звучит на «а наш пастор говорит…», которое можно услышать от религиозных друзей?
Если вы разделяете подобные фантазии о психотерапии, скорее всего, реальность вас удивит. Потому что терапия — не волшебство и не предполагает чудесного исцеления. Человеку, который идеализирует терапию, очень быстро начнет казаться, что с ней что-то «не так».
Вот шесть основных «не так», с которыми вам придется столкнуться.

1. Терапия — это отношения, и их тоже надо «строить»

Никто не приходит в новые отношения с чистого листа — у всех нас есть ожидания. Психолога чаще всего наделяют ожиданиями от родительской фигуры. Клиент бессознательно ждет, что встретится на сессии либо с идеальным родителем (теплым, безусловно любящим и всегда идущим навстречу), либо с одним из взрослых из его детства: холодны и отстраненным; гиперопекающим; несамостоятельным и слабым или суровым и наказывающим.

Если вы ждете от терапевта, что он будет для вас идеальным родителем, который всему научит и защитит от злого мира, то скоро обнаружите, что на самом деле это обычный живой человек, который может ошибаться, не иметь ответов на все вопросы, быть растерянным и не знать, что делать (да, такое бывает), или ненамеренно ранить словом. И это будет ужас.

Когда ожидания от терапии не оправдываются, клиент может испытывать возмущение, растерянность, злость, разочарование. И сомнения: может быть, нужно обратиться к другому специалисту? Или терапия — вообще не мое?
Между тем эти ожидания и чувства, которые в связи с ними испытывает человек, — ценный материал для анализа. Вместо того, чтобы бросить процесс, не собрав его плодов, лучше провести открытый разговор с психологом о своих чувствах. Исследуя неидеальность терапевта, человек начинает с большим принятием относиться к собственным ошибкам, растерянности, незнанию. Оказывается, так можно, и в этом нет ничего страшного, но, чтобы это узнать, нужно пройти через собственные чувства.

Если же вы бессознательно ждете от терапевта, что он будет похож на неидеальных взрослых из вашего детства, то можете обнаружить, что отношения с людьми в вашей взрослой жизни совершенно не обязаны быть похожими на опыт взаимодействия с родителями.

Например, терапевту можно говорить «нет» (а затем учиться делать это в жизни за пределами кабинета). И это ужасно страшно: что, если он сейчас разозлится и выгонит вон? Можно поделиться чем-то жгуче стыдным и вдруг обнаружить, что за это не отругают, а посмотрят с сопереживанием — это тоже страшно, вдруг обманут и сделают больно в ответ? Можно злиться на терапевта, и он это не только выдержит, но и сможет обсудить эту злость вместо того, чтобы потребовать «прекратить немедленно и вести себя хорошо».

Впрочем, на словах это звучит легко, а на деле бывает очень нелегко поделиться такими переживаниями. Более того, трудно может быть признаться самому себе, что они есть, особенно если на них с детства есть запрет.

Например, если в детстве вам внушали, что ваши злость или страх — это что-то плохое, нужно быть умницей и хорошо себя вести, «а то отдадим тебя вон тому дяде». В таком случае вы, скорее всего, будете бессознательно избегать этих чувств. В терапии это, опять же, может проявиться в сопротивлении: решении сменить специалиста, бросить. Или в саботаже, когда человек начинает систематически пропускать, отменять или переносить сессии.
Решение здесь такое же, как и выше: обсудить переживания с терапевтом (впрочем, он и сам может обратить ваше внимание на частые пропуски и предложить выяснить, что же присходит). Тогда можно, наконец, признать свои чувства и прожить их.

2. Десяти сессий не хватит

Возможно, самым большим разочарованием в терапии становится этап, который напоминает старый анекдот про первоклассника Вовочку: он ушел на линейку радостный и с букетом гладиолусов, а вернулся мрачный, возмущенно спрашивая родителей, почему его не предупредили, что эта волынка на одиннадцать лет.

В 2016 году Сообщество по развитию психотерапии опубликовало статистику клиентских ожиданий. Большинство ожидает успешного решения проблемы за 9 сессий. Однако в большинстве же случаев 9 сессий не хватает, и вот почему.

Обычно то, что клиент зовет «проблемой» и с чем приходит на терапию — только симптом. Примерно как если человек обратился к врачу по поводу высокой температуры, а дело оказалось в вирусной инфекции. Можно сбивать симптом, а можно работать с первопричиной.
Для работы с симптомом действительно может хватить 15–20 сессий — в среднем, по данным Американской психологической ассоциации, столько времени нужно 50 % клиентов, чтобы почувствовать значительное улучшение или полное прекращение симптома. Например, человек обратился по поводу кризиса в отношениях и за несколько месяцев работы с психологом лучше осознал свои потребности и научился не только сообщать о них партнеру, но и искать разные способы удовлетворения — словом, стал лучше справляться.
А вот чтобы разобраться с глубинными причинами своих переживаний и поведения, чтобы добиться устойчивых изменений на системном уровне (то есть со временем чувствовать и вести себя иначе), придется обратиться к предыдущему жизненному опыту.

Ведь проблема не существует сама по себе, а является фрагментом пазла из личной истории, склада личности, а также жизненных обстоятельств и влияния среды. Да и складывалась система годами — можно ли верить, что для перестройки хватит нескольких недель?

Недостаточно осознать, с чем связана проблема, выполнить десяток упражнений и освоить несколько техник. И осознание этого факта дается непросто. В этот момент могут начаться сомнения: может, психолог нарочно всё усложняет, чтобы подольше тянуть деньги? Или он не такой уж профессионал, кто-то другой справился бы быстрее?
Здесь снова поможет открытый разговор о сомнениях, а также прояснение договоренностей: будет ли терапия краткосрочной и с конкретной, точечной целью — или же долгосрочной и системной.

3. Близким всё это не понравится

Один из самых частых запросов к психологу звучит так: «Почините меня». Например, сделайте так, чтобы я никогда больше не злилась на маму, начальника и своего ребенка. Или чтобы я стал с удовольствием делать работу, от которой меня тошнит. Или чтобы я всегда был полон энергии и радовался жизни. Ведь терапия для того и существует, чтобы жизнь менялась?

Но оказывается, что психолог не может «вылечить» от неугодных чувств или состояний. Ни один терапевт не «отрежет» злость, чтобы она никогда больше не чувствовалась. Ведь она — одно из естественных чувств, которое сообщает нам о том, что что-то не в порядке. Лишиться его — значит, потерять ценный сигнал.

Но если опыт вашей жизни показал вам, что ваша злость неугодна окружающим, за нее ругают или наказывают, вы упрямо будете считать это чувство плохим, требующим изгнания. Конечно, терапевт, который предлагает наладить со злостью контакт, вызывает подозрение — серьезно, вы предлагаете подлить масла в огонь вместо того, чтобы его тушить?

На терапии вы быстро обнаружите, что вместо того, чтобы помочь вам стать более социально удобоваримым, психолог, наоборот, предложит вам поближе познакомиться и признать все свои переживания и потребности — даже неприятные и социально неприемлемые.

Если близкие привыкли, что вы всегда удобны им и стараетесь подстраиваться под них в ущерб собственным интересам, то обозначение и отстаивание своих границ, а также смена приоритетов («Я у себя главный») может восприниматься ими как эгоизм, грубость и даже жестокость. «Испортили тебя на этой твоей терапии!» и «твой психолог настроил тебя против нас!» — аргументы, которые можно услышать даже от самых близких людей.
Дальше начинается нелегкая кропотливая работа. Если отношения ценны и хочется их сохранить, то приходится учиться, как быть в них по-новому — обоим. Иногда бывает и так, что отношения этого не переживают, а расставание мало кому дается легко.

Кроме того, вы можете обнаружить, что вас в целом не устраивает ваш круг общения и вам хотелось бы других отношений, построенных на более близких ценностях, уважении границ, искреннем интересе друг к другу. Старые знакомства могут стать неинтересными, а то и вовсе тяготить, а на поиск новых и установление контакта уходит время.

Стоит быть готовым к тому, что терапия принесет и такие изменения — насколько к этому вообще возможно быть готовым.

4. Всё станет еще хуже

И речь даже не о периодических откатах после прогресса, когда кажется, что вся проделанная работа — зря, ничего не поменялось и никогда не изменится.
Бывает, например, что вы долго и упорно учились не давать пристрастным критикам себя уничтожать и достигли в этом успеха. Но всего один жесткий комментарий на фейсбуке — и вы проваливаетесь в пучину самоуничижения. Такие спады — естественная часть процесса.
Более того, они, скорее всего, будут периодически случаться всю оставшуюся жизнь — например, в периоды, когда в жизни происходит сильный стресс или у вас мало ресурсов. В такие моменты психика выбирает наименее трудозатратные — то есть привычные, хорошо знакомые — реакции и способы поведения. Однако и они со временем будут становиться менее интенсивными (самоуничижение прекратится, хотя комментарий всё еще может расстраивать), а выбираться из таких откатов будет гораздо проще.

Кроме спадов бывает и по-другому: вроде бы прогресс есть, многое уже проработано, в жизни происходят перемены, но открываются всё новые и новые пласты проблем, один ужаснее другого. Начинает казаться, что это никогда не закончится.

Такое бывает, если в прошлом у вас был сильный травматичный опыт. Первые месяцы (а иногда и годы) обычно уходят на работу с более доступными проблемами, для решения которых нужно меньше жизненных сил.
Кроме того, со временем вы всё больше доверяете не только терапевту, но и самому себе — тому устойчивому, поддерживающему, самостоятельному взрослому, которого взращивали в себе в процессе терапии. А значит, всё больше готовы открывать совсем темные, надежно спрятанные от самого себя места своего внутреннего мира, куда раньше не было доступа.

В это трудно поверить, но иногда, когда всё становится только хуже, — это и есть самый яркий признак того, что вы на верном пути туда, где вам будет, наконец, хорошо.

Обычно это понимаешь уже постфактум, когда путь через внутренний ад пройден, а дверь в него надежно закрыта.

5. Терапевт не сделает вашу работу

Исследования подтверждают, что на результат терапии влияют не только терапевтические факторы (подход, техника, отношения, личность терапевта, сеттинг и т. д.), но и внетерапевтические, то есть то, что связано непосредственно с клиентом: среда и окружение, его действия или бездействие в жизни за пределами кабинета, личная философия, жизненные обстоятельства и, конечно, то, как клиент обходится с материалом с терапевтических встреч — насколько он его принимает, осмысляет и использует в жизни.

Согласно разным исследователям, удельная доля внетерапевтических факторов составляет от 50 % до 87 %: оказывается, мало осознать, как и почему возникла проблема. Чтобы что-то изменилось, приходится что-то делать.

Как минимум быть более внимательным, прислушиваться к себе, наблюдать и анализировать свои переживания, реакции, поведение. А со временем дело доходит до серьезных шагов.
Впервые сказать «нет» маме после того, как десять лет по выходным дисциплинированно помогал копать картошку вместо того, чтобы отдыхать. Заявить о желании повышения зарплаты и новой должности. Признаться партнеру, что секс не устраивает. Измениться самому и продолжать жить в старой среде — опыт очень дискомфортный. Но чтобы создать новое окружение или изменить старое, приходится приложить усилия.
И оказывается, что перечисленные выше действия — это только начало. Придется разбираться с последствиями: выстраивать отношения с мамой так, чтобы она уважала «нет» (или принять, что этого не случится, и выбирать, как поступить в таком случае), отстаивать свое право на более высокую оплату и доказывать его делом, прожить кризис в отношениях. И всё это — самостоятельно.

6. Терапия закончится, и это может показаться скучным

Может ли терапия длиться вечно? Гипотетически — всегда найдется проблема, которую можно обсудить на сессии, или воспоминание из прошлого, которое захочется разобрать. Когда остановиться?
Бывает, что в процессе терапии человеку вдруг начинает казаться, что вот теперь-то всё хорошо. Такое бывает, например, в период эмоционального подъема и высокой физической энергии: со всем справляюсь, настроение прекрасное, а все проблемы выглядят вполне по плечу. Если такое состояние пришло «вдруг», а еще на прошлой сессии вы говорили с терапевтом о том, что вам тяжело разбираться с какой-то жизненной ситуацией, — вы принимаете частное за общее.

Очень хочется верить, что эффект от терапии достигнут, и так теперь будет всегда. К сожалению, это иллюзия.

Устойчивые перемены достигаются не вдруг. Только со временем вы начнете замечать, что в привычных ситуациях чувствуете и ведете себя иначе. Поначалу эти перемены могут быть небольшими и требовать от вас определенных усилий, но мало-помалу новое состояние — более спокойное, устойчивое — станет привычным. Кроме того, вы уже по опыту знаете, что из этого состояния вы можете выпасть под влиянием внешних факторов — например, в ситуации стресса или во время болезни. Но когда жизнь наладится, спокойствие и устойчивость вернутся.

Есть известная полушутка: терапевт работает для того, чтобы клиент к нему больше никогда не возвращался. С каким бы запросом ни пришел человек, но глобальная цель действительно одна: помочь ему обрести самостоятельность и найти состояние «достаточно хорошо».
У каждого такая точка будет своя. Кому-то действительно хватает тех самых 10–15 сессий, а у кого-то путь занимает несколько лет.

Понять, когда остановиться, можно только одним способом: учиться слушать и доверять себе. А в процессе обсуждать ход терапии с психологом, разговаривать о прогрессе, целях, сроках — помня, что и цели по ходу могут меняться, и сроки.

Подлинное и устойчивое «достаточно хорошо» со стороны может казаться скучным. Когда жизнь приносит достаточно радости (хотя порой, конечно, расстраивает), окружение достаточно гармоничное (хотя бывают порой и конфликты, и недопонимания), а в целом со всеми жизненными неурядицами человек справляется достаточно самостоятельно (и знает, когда и у кого попросить помощи, если нужно). И самое главное, когда внутри чувствуется то, что любят цитировать паблики про популярную психологию: «У меня есть я. Мы справимся».


Конечно, чтение статьи не заменит живой опыт. Можно быть начитанным, подкованным в теме и отлично знать, что сопротивление в терапии, злость на психолога и сомнения в себе — это нормальная часть процесса, и всё же с трудом переживать, когда это не абстрактное знание, а личный опыт.
Знание, однако, может стать солидной поддержкой, помочь прожить кризисные времена и направить силы на поиск решения, а не на сомнения, не «сломалась» ли терапия.
knife.media
 

Опубликовано Оставить комментарий

Софья Шиманская. Днем с огнем.

Почему до сих пор так сложно получить грамотную психологическую помощь в регионах?
Мне 15. У меня нервный срыв и начинается расстройство пищевого поведения. Я не ем неделю и попадаю к психологу. Он говорит мне, что связь моего женского естества с космической энергией недостаточно крепка. Я не возвращаюсь на следующий прием.
Мне 21 год. Моей булимии шесть лет. Я начинаю новые отношения и впервые рассказываю партнеру о ней. Он настаивает, чтобы я обратилась к психологу. Я собираюсь с силами два месяца: мне страшно. Прихожу к психотерапевту. Говорит: я Бальзак по соционике, у меня Луна в Тельце и нужно делать упражнения на женское —  принимающее — дыхание. Я выхожу на улицу, сажусь в сугроб и плачу.
Еще через месяц я двигаюсь к тяжелой артиллерии — на прием к психиатру. Мне деловито осматривают руки, спрашивают, принимаю ли я наркотики, взвешивают. ИМТ в норме — показаний для лечения нет.
Сейчас со мной все хорошо: спустя несколько месяцев я обратилась к хорошему психиатру, получила медикаментозное лечение. Психотерапевта я так и не нашла, справлялась своими силами с помощью партнера. Мне удалось избавиться от булимии, но с дисморфией я живу по-прежнему.

Как ему довериться

За последние несколько лет разговор о психических расстройствах и ментальном здоровье стал более открытым. Говорить о том, что депрессия, расстройства пищевого поведения, неврозы и другие отклонения — просто лень и слабоволие, уже просто неуместно. По крайней мере так может показаться, если находиться в информационном пространстве прогрессивных интернет-изданий и блогов. А за их пределами — огромная Россия.
«Я живу в небольшом городе на юге России. Там ты идешь к психологу, выбирая его по, например, описанию на сайте или по направлению работы центра, в котором он числится. Идешь и ничего не подозреваешь. А потом этот психолог оказывается родственником подруги, знакомым коллеги, бывшей твоего бывшего. И это рушит всю терапию, все доверие».
«Я из Кирова. Когда училась в школе, моей близкой родственнице довелось работать у женщины-психотерапевта. Когда та узнала, в какой школе я учусь, на мою родственницу полетел поток информации про ее клиентов, которые учились в моей школе.
Например, кто с кем спал. Про мою одноклассницу сказала, что та была обеспокоена, почему у ее парня в юном возрасте не стоит член, про парня из параллели рассказала, что он крайне расстроен своей обильной потливостью. Как после этого доверять психотерапевтам?»
В маленьком городе, где каждый кому-то кум, сват и брат, проблема недостатка специалистов и недоверия к психологии как сфере начинается с простого страха огласки. Недоверие разрушает саму структуру работы.

Кто такой психолог

Сами роли психологов и психиатров, вопросы, с которыми к ним приходят, и проблемы, которые они решают, непонятны. Кто это — психолог? Воспитатель для взрослых? Что-то вроде эйчара на рабочем месте? Развлечение для состоятельных людей, которые придумывают себе проблемы и «с жиру бесятся»? Ведь «у нормальных, обычных людей не бывает неврозов и депрессий». Ну иногда сложно. Иногда грустно. Но если хорошо посидеть с друзьями за пивом — разве это не решит все проблемы?
«До прошлого года я думала, что психолог — это такой дополнительный рычаг давления на тебя. Вот есть мама, которая хочет, чтобы ты хорошо училась, она ведет тебя к психологу, который тоже говорит тебе, чтобы ты хорошо училась и наркотики не принимала. А потом такой же психолог на рабочем месте говорит тебе, чтобы ты хорошо работала и дружила с коллегами».
«Мы с родителями от всех, от друзей и даже других родственников, скрывали, что я хожу к психологу. Потому что: “Она что, псих? Больная?” — такая реакция. Ситуация до сих пор не поменялась, в городе шарахаются слова “психолог”».
Предвзятое отношение и стереотипы сильно тормозят развитие сферы. Без развития нет конкуренции, без конкуренции — роста качества. Становиться психологом в регионе — не самая прибыльная перспектива. Востребованность низкая, стандарты не ясны, и рынок заполняют самоучки, эзотерики, шарлатаны и адепты вед.
 
«Лесосибирск. Первый сеанс. Пришла к психологу с дентофобией. Задавал много личных вопросов, типа есть ли у меня партнер, полная ли у меня семья. На втором сеансе предложил гипноз и гадание на рунах, я сбежала. Потом пару недель он меня вызванивал, звал то на сеансы, то в кафе. Однажды поймал на остановке, я пригрозила ему полицией. Отстал, а напоследок бросил, что мне надо чистить энергетику, а то у евреев она загажена».
«Я ходила к трем психотерапевтам, и двум из трех мне пришлось объяснять, что такое расстройство пищевого поведения и что нет, это не “если ты не весишь 40 килограммов, значит, ничего у тебя нет”».

Что такое психотерапия

Диана Сахарова, клинический психолог:
«К сожалению, в России психологи не проходят никакого лицензирования. За рубежом понятие “психотерапевт” очень конкретное: человек имеет медицинское образование, прошел обучение по направлению психотерапии и имеет право вести психологическую практику и назначать препараты. Психолог — это в первую очередь научная деятельность, исследовательская.
В России психолог — это тот, кто консультирует. Психотерапевт — тот, кто получил высшее медицинское образование и профильную подготовку по психотерапии. Психиатр — лечит в основном медикаментозно. Проблема начинается, когда человек оканчивает факультет психологии, получает право консультировать, потом специализируется, например, в гештальт-терапии и называется психотерапевтом.
Терапия — это про лечение, не про консультирование. Это разночтение в терминах, которое вносит огромную путаницу. По факту психотерапевтом в России может назвать себя кто угодно.
Нам необходимо лицензирование. Это позволит упорядочить работу и создать институт контроля. Потому что лицензию, например, можно отозвать в случае некомпетентности. Но сейчас в России фактически нет никаких методов давления на психологов, их невозможно уличить в некомпетентности иначе, чем написать отзыв в интернете.
Почему складывается такая тяжелая ситуация в регионах? Сложность в том, что высшее психологическое образование сугубо теоретическое и с этой теорией нельзя начинать вести клиническую практику. Необходима долгая специализация в рамках отдельных подходов. А такое специальное обучение есть только в крупных городах: в Москве, в Петербурге, в Казани. И оно недешевое.
Вот окончил человек психфак и планирует специализироваться, скажем, в психоанализе. В этом случае ему нужно потратить минимум 120 тысяч рублей в Петербурге. По-хорошему — скататься на курсы в Европу. Мало кто имеет такие возможности в условиях региональных зарплат.
Хорошему специалисту — действительно хорошему, который потратил время и деньги на свою квалификацию, — тяжело усидеть в маленьком городе со средней зарплатой 17 тысяч рублей».

Кто идет к психиатру

В регионах бытует мнение, что психиатры — это для настоящих психов. Наркоманов и шизиков с галлюцинациями и полным набором асоциальных качеств. У них отметки в личных делах, их не берут на работу, а если попадешь в психиатрию, так там и сгниешь.
«Я вышла после лечения тяжелой депрессии и узнала столько нового про себя: что я алкоголичка и в психушку меня насильно положил лечиться муж. Родственники хоть были в курсе ситуации, но даже мама с обидой в голосе сказала: “Зачем туда идти, лучше бы к нам приехала, отдохнула”. И не объяснишь им, что, когда с кровати встать не можешь, нет сил даже на то, чтобы плакать, не поможет тебе “отдохнуть”!»
«Я из Тулы. С подросткового возраста периоды мании и депрессии, диагностированное биполярное расстройство, доктор в крупном платном медицинском центре уговаривал поскорее родить, потому что именно это спасет меня и именно это — рождение ребенка — конечная цель терапии».
«Ярославль. Повезло полежать в городской больнице. Привязывают тряпками к кровати и обкалывают так, что говорить не можешь. Потом как овощ, на таблетках, ничего не нужно уже, просто ходишь по коридору в разрешенное время. Душ раз в неделю. Согласие на госпитализацию дали подписать только спустя 2,5 месяца нахождения в больнице. Со мной в палате находилась здоровая женщина, которую муж положил в больницу, чтобы отсудить двоих детей. Стремно, что можно оказаться в такой ситуации».
Дарья Марченко, врач-психиатр:
«Есть мнение, что региональная психиатрия заточена на узкий спектр: в первую очередь на наркологию, заболевания из спектра “большой” психиатрии и врачей разных специализаций не хватает. Так вот, “заточенности” нет, но есть проблема со ставками психотерапевтов, нейропсихологов и клинических психологов в госучреждениях, со специалистами других областей в психиатрических и наркологических больницах — из этого растет сложность обследования и оказания помощи при стационарном лечении. И да — оптимизация и сокращение коек в отделении неврозов.
Путь пациента чаще всего начинается с того, что кто-то замечает, что с тобой что-то не так. Или ты сам после анализа ситуации понимаешь, что не справишься с ней в одиночку. Далее идет поиск вариантов решения: тут бывает по-всякому, от посиделок с другом по душам до самолечения.
После идут либо к психологам, либо к педагогам, либо к неврологам: тут интересная аналогия: «У меня сдают нервы — и я пойду к НЕВРОлогу, но я же не псих, и ПСИХиатр мне не нужен», и только когда все это не помогает, идут к нам.
Если ситуация требует немедленного лечения (то, что называется “опасен для себя или для окружающих”), то это стационар. Если требует лечения, то это лечение. Если требует обследования для исключения физических патологий, то это обследование. Либо психотерапия.
Психиатр — это не психотерапевт. Кто-то может самостоятельно проводить сеансы психотерапии, если есть квалификация. Кто-то направляет к психотерапевту. Но тут встает проблема: мы направляем к тем, кому сами доверяем. Но это не значит, что у пациента на 100 процентов сложится работа с этим специалистом.
Для психиатра, да и для любого врача, первое и самое ценное — это желание помочь. Если оно есть, то доктор и время потратит, и литературу поднимет, и к коллегам при неопределенности ситуации обратится, и на повторный прием позовет. Есть стандарты оказания медицинской помощи, мы можем быть с ними не согласны, но должны их выполнять. Я не могу отвечать за действия других врачей или говорить, что нужно действовать по определенному сценарию. Но то, что без желания помогать ни одни стандарты не помогут, — это главное».
Иллюстрация: Ксения Стойлик для ТД

Невидимые люди

Отдельная сложность в поиске психологической помощи у ЛГБТ+ людей. ЛГБТ+ подростки — одна из самых уязвимых групп, а найти специалиста, готового и, главное, способного работать с ними, невероятно сложно. Общий низкий уровень компетенций помножить на гомофобию, и мы получим отрицание ориентации, стремление «исправить пациента», а в худшем случае — принудительный аутинг родителям.
Вячеслав Слюсарев, гражданский активист и участник «Российской ЛГБТ-сети»:
«ЛГБТ-персоне искать себе психолога сложно. За последние два года несколько человек обращались к различным психологам/психотерапевтам в разных государственных учреждениях нашего города, итог почти всегда один — явное пренебрежение, проявление сексизма, гомофобии, сомнительные советы и комментарии, оценки за рамками допустимого.
Есть страх аутинга. Он присущ подросткам, только осознающим свою сексуальность, семейным ЛГБТ-парам, особенно с детьми, так как к обычному страху добавляется опасность, что отберут детей, узнают на работе. Вероятно, что-то подобное присутствует и у ЛГБТ-людей, живущих с ВИЧ.
На данный момент, исходя из тех случаев, о которых говорят ЛГБТ-персоны, основная проблема — некомпетентность: от банального незнания предмета (СОГИ, гендерная дисфория и прочее) до применения сомнительных практик (соционика, гороскопы и тому подобное). Некоторые психологи ради пиара публично заявляют, что могут вылечить клиента от гомосексуальности, и даже говорят об успешных случаях. Самая шаблонная ситуация: «У тебя просто мужика/девушки нормальной не было».
Мы давно думаем над составлением базы дружественных специалистов (в том числе медицинского профиля), а также все еще размышляем над критериями оценки работы таких специалистов. На самом деле специалистов много, даже в Сыктывкаре, однако действительно хороший специалист повышает ценник. Более доступные, работающие в госучреждениях, не всегда отзываются на то, что говорит им ЛГБТ-клиент, зачастую в возрасте и имеют более традиционные представления о психологии.
Десятилетиями складывалась ситуация, при которой ЛГБТ-люди боялись обращаться со своими психологическими проблемами из-за страха раскрытия, наказания, порицания. Не удивительно, что им попадаются «терапевты», которые с ЛГБТ никогда не работали и даже не встречали «живого» гея/лесбиянку и тому подобное.
Эту ситуацию уже сейчас исправляют ЛГБТ-активисты и организации — проводя, например, тренинги, семинары, лекции для помогающих специалистов, врачей, учителей, работников профсоюзов, журналистов и так далее. Это повышает видимость ЛГБТ в обществе».
takiedela.ru