Опубликовано Оставить комментарий

Семь книг, которые спасли меня от уныния.

Смотреть исходное изображение«Ты ищешь смысла в жизни, но единственный ее смысл в том, чтобы ты наконец сбылся, а совсем не в ничтожном покое, позволившем позабыть о противоречиях», – писал Экзюпери в «Цитадели».

Эта фраза постоянно крутилась в моей голове и не оставляла. Мой год был сумбурным, волнующимся, словно море. Приятным, но беспощадным. Я встречала разных людей, чтобы узнать их – и все больше не понимала себя. Иногда хотелось остаться на берегу и просто не жить – остановиться и наблюдать за теми, кто оказался рядом, думать о том, что с нами стало и почему все вокруг потерялись. И где же в этом место для меня самой, если оно есть? Почему раньше нам всегда хватало сил и времени, чтобы забыться и быть счастливыми, а сейчас всех словно обесточили?

Чтобы не унывать, я решила спасаться.

И хотя Брэдбери в своем «Лекарстве от меланхолии» предлагал иные способы спасения, я выбрала самый любимый – книжный. Нет ничего приятнее библиотерапии, а свидания под открытым небом прибережем для более теплых времен.

Со мной бы, как минимум, согласилась журналистка The Telegraph и известная комедиантка Вив Гроскоп. В сложный жизненный период она тоже обращалась к великой литературе – искала в ней душеспасительные советы и утешение. Так и родилась книга «Самопознание по Толстому» – увлекательный и ироничный гид с 11 уроками, которые можно вынести из художественных произведений. Например, «как пережить неразделенную любовь» на примере Тургенева или «как сохранять оптимизм перед лицом отчаяния», если ты как Ахматова, живешь в страшные времена. «Не дерись на дуэлях, – пишет Гроскоп. – Не совершай саморазрушительных поступков. И если не хочешь выглядеть как клоун, не одевайся как клоун». Все очень просто. Жизнь порой правда «бессовестней, чем литература», а литература – интереснее, чем жизнь – но и то, и другое выбираешь ты сам.

Автобиография Марины Абрамович «Пройти сквозь стены» не столь литературоцентрична, зато оглушительна – не жизнеописание, а перформанс обнажения. Когда читаешь книгу мастера выносливости, как-то стыдно становится за собственные страхи и нерешительность, за неумение собраться, сделать выбор и взглянуть в глаза бездне. О чем думала Абрамович, рискуя собой на отчаянных выступлениях? И если состояться в жизни и стать великой смогла забитая девочка из послевоенной Югославии, до 29 лет прожившая с матерью, то может быть, тоже стоит хотя бы раз попробовать пройти сквозь стены?

Сквозь стены, но не по головам – какие бы противоречия не разрывали на части. То, что закон кармы никто не отменял, показывает Джон Бойн в своей «Лестнице в небо», где литература и жизнь тоже тесно переплетены. Сомневался ли его герой хоть раз прежде, чем сделать шаг в жизненной игре? Вряд ли. Но тайное всегда становится явным, а любой нечестный взлет оборачивается оглушительным падением. И ничто не сможет спасти тебя от тебя самого.

«Средняя Эдда» Дмитрия Захарова – книга, которая поглотила меня на пару вечеров. История одного политического художника, картины которого обрекают на внезапную смерть всех изображенных на ней – мистическая и совершенно завораживающая. Несмотря на то, что мир «Средней Эдды» – искаженная реальность, явная политическая сатира, от него не устаешь как от ток-шоу или российских детективов на Первом. И получаешь куда больше удовольствия.

А если опускаются руки и все же начинается жалость к себе, нет книги лучше, чем журналистки Кейт Мур «Радиевые девушки». Трагическая история работниц фабрики по покраске циферблатов радием полностью отвлекает от любых насущных проблем. Не знаю, почему всегда становится не так страшно и грустно, когда видишь, с какими трудностями приходится справляться другим – вероятно, мозг переоценивает масштаб твоих личных проблем. «Радиевые девушки», построенная на документальной истории, похожа на отрезвляющий ушат воды – самое то для тех, кто страдает от меланхолии. И пусть даже написана она немного как агитка, вполне понимаешь автора – о беспределе корпораций и осознанном убийстве работниц, можно только кричать во весь голос.

Кстати, о голосах – их много, и они разные в «Речах на заметку», недавно вышедших в издательстве Livebook. Составитель Шон Ашер собрал семьдесят пять выступлений известных ученых, политиков, писателей и журналистов. Там есть, например, речь за мир против войны от Пабло Пикассо, или выступление Вирджинии Вулф о положении женщин в литературе и профессиях. А речь Кей Харинг о ее умершем брате Ките, популярном нью-йоркском художнике 80-х, который рисовал на улицах свои граффити с реакцией на политические и социальные явления – чем не отсылка к герою «Средней Эдды»?

Но лучше всего от уныния, пожалуй, спасает… книга о смерти. Сборник рассказов Людмилы Улицкой «О теле души» учит относиться ко всему по-философски, без драматизма. Ты никогда не сможешь никого потерять, если не отпустишь мысленно – а дорогие люди, ушедшие из жизни, будут всегда с тобой, улыбаться со страниц, присутствовать в тебе твоими мыслями. Зыбкий поэтичный текст Улицкой погружает в приятную меланхолию, в которую хочется укутаться, а вовсе не утопиться в ней. И если принятие, это спасение – то все получилось.

https://snob.ru/

 

Опубликовано Оставить комментарий

Лиз Гилберт. Самое опасное место — постель.

Возможно, это изображение (1 человек и текст «лиз гилберт O депрессии»)
Писательница Лиз Гилберт, автор бестселлера «Есть, молиться, любить», о своем опыте борьбы с депрессией.
Мои дорогие…
Когда годы назад я боролась с депрессией, я вдруг осознала: самым опасным в мире местом для меня была постель, в которой я лежала в одиночестве — не спящая, не читающая, но думающая.
И самым опасным временем дня для меня был период между тем, как я проснулась, и тем, как встала с кровати. И чем дольше я растягивала этот период, чем дольше оставалась в постели, захваченная тем процессом, который стала называть «горизонтальные думы», тем хуже мне становилось.
Моя болезнь, моя депрессия хотела, чтобы я оставалась в горизонтальном положении как можно дольше, ведь там я была ее заложницей. Как только начинались размышления, начиналась и грусть. И как только начиналась грусть — у меня появлялись реальные проблемы. Потому что это было мое самое страшное кино, каждый кадр которого показывал беспокойство, стыд, отчаяние, сожаление, несостоятельность, прошлые неудачи и будущие катастрофы. И как только это кино захватывало меня в заложники, подъем казался еще более сложным, и день мой был сразу разрушен.
Где-то на пути восстановления от депрессии я смогла создать себе железное правило: я разрешила себе делать в кровати только три вещи — спать, читать или (если повезет) обжиматься с кем-то. (Да, я сказала «обжиматься», как восьмиклассница.)
Но если я хочу избежать коварных ущелий в горах собственного мозга, мне не разрешается в постели думать. И если я слишком долго останусь там горизонтальным заложником собственного смертоносного воображения — я буду обречена. Я создала скрипт, чтобы общаться с собственным разумом: если ты достаточно проснулся для того, чтобы сказать мне, что я самый большой кусок дерьма в истории человечества, значит, ты достаточно проснулся и для того, чтобы начать день. Это придавало мне бодрости, чтобы встать. И иногда встать было самой большой победой дня.
Я не знаю, кому сейчас нужно услышать эти слова, но я их все равно скажу: если вы можете сделать это физически, то вставайте прямо сейчас.
Ничего хорошего от горизонтальных раздумий с вами не произойдет. Не разрешайте своему мозгу выиграть у вас его самую жестокую игру. Вы заслуживаете лучшего.
Вставайте. Перенесите свой разум в положение повыше — там лучше вид и обзор.
Вы можете это сделать.
Я вас очень люблю.
Автор: Лиз Гилберт
Перевод Натальи Жигилево
Опубликовано Оставить комментарий

Григорий Померанц. Депрессия наступает после насилия помысла над душой.

Смотреть исходное изображениеДепрессия, наступающая после насилия помысла над душой, может затянуться, стать беспросветной, довести до отчаяния. И тогда петля, как у Смердякова. А может довести до поисков новых острых ощущений, чтобы избавиться от похмелья. Как пьяница лечится еще одной стопочкой, и начинается новый цикл запоя, за которым новая депрессия. И в конце концов, если представить себе, что жизнь длится достаточно долго, эта цепь запоев и похмелий неизбежно кончится безысходной депрессией, совершенной утратой желаний, и тогда уже почти неизбежна петля, в которую сунул голову Ставрогин.
Огненное озеро, в которое грешники погружаются с головой так, что их забывает Бог, — инфернальное соответствие безысходной депрессии, к которой привел целый ряд насилий помысла над душой.
Разница между Свидригайловым и Раскольниковым, между героем ада и героем чистилища, огромна. Достоевский показывает, что для спасения героя ада нужна невероятность какого-то очень высокого порядка. Но он не внушает мысли, что это вовсе невозможно, что желать Свидригайлову или Ставрогину преображения нелепо и бесполезно. Напротив, он как бы присоединяется к молитве Исаака Сирина за бесов. Он оставляет надежду на абсолютную свободу души, если она в силах вынести, вытерпеть, преодолеть свое отчаяние. Если она способна пройти через точку безумия, в которой ветхий разум будет полностью ниспровергнут и родит новый разум.
Померанц Г. Открытость бездне. Встречи с Достоевским. /М.-Спб, Центр гуманитарных инициатив, 2017. С. 166-168.