Показатели распространенности посттравматического стрессового расстройства (ПТСР), возникшего вследствие родов, колеблются от 3 (в общей популяции) до 15% (в группах риска). ПТСР матери негативно влияет на ее связь с ребенком, развитие и чувствительность стресс-системы младенца, стиль привязанности, социально-эмоциональное и когнитивное развитие ребенка, а также ассоциируется с более высокой частотой неблагоприятных исходов и осложнений при последующих беременностях и родах. В журнале Frontiers in Psychology было опубликовано проведенное Kranenburg L. et al. исследование EMDR (десенсибилизация и переработка движением глаз, ДПДГ) в лечении ПТСР в данной группе пациентов.
ПТСР после родов характеризуется повторным переживанием травматического события (травмирующих родов), избегающим поведением, негативными изменениями настроения и когнитивных функций, повышенным возбуждением. ПТСР после родов может быть как прямым следствием беременности, родов и событий, связанных с родами, так и триггером, вызывающим воспоминания о травме, например о сексуальном насилии. ДПДГ – доказательная терапия ПТСР, рекомендуемая во многих международных руководствах, например в руководстве ВОЗ.
Kranenburg L. et al. провели проспективное когортное исследование с оценкой состояния пациенток (25 человек) по чек-листу ПТСР для DSM-5 (PLC-5) до и после терапии. История травм оценивалась до лечения с помощью контрольного списка жизненных событий для DSM-5 (LEC-5), опросника детских травмирующих переживаний (Childhood Trauma Questionnaire) и шкалы восприятия родов (Childbirth Perception Scale). Критериями включения пациенток в исследование были: рождение живого ребенка 4 недели назад и более, диагностированное ПТСР или ПТСР в сочетании с другим психиатрическим диагнозом (у 64% пациенток наблюдалась коморбидность, чаще всего – с депрессией).
Во время каждого сеанса ДПДГ регистрировались образы-мишени, когнитивные домены, достоверность (положительных) когниций (самый низкий и самый высокий балл), субъективная единица дистресса (самый низкий и самый высокий балл). Образы-мишени – это специфические тревожащие образы в памяти, относящиеся к травмирующим событиям. Когнитивные домены в используемом протоколе включали контроль, безопасность, самооценку, чувство вины; также оценивалось наличие типа мышления, при котором определенный образ в памяти вызывает дистресс в настоящем, даже если событие относится к прошлому и даже если оно имело благоприятный исход. После лечения – в среднем после 5 90-минутных сеансов ДПДГ-терапии – ни одна из женщин не соответствовала критериям диагноза ПТСР; наблюдалась статистически значимая разница в баллах PCL-5 до (M 46,33, SD 14,19) и после лечения (M 14,58, SD 11,97), t(23) = 9835, p = 0,000.
Авторы исследования оптимистично оценивают его результаты: лечение оказалось эффективным для всех пациенток, несмотря на относительно высокий уровень коморбидности ПТСР с другими психиатрическими заболеваниями (64%) и внушительный процент пациенток, получавших в прошлом психиатрическое лечение (80%). Тем не менее малый размер выборки (25 человек) не может не обращать на себя внимание – для получения более надежных данных необходимы дальнейшие исследования.
Автор перевода: Прусова Т. И.
Редактура: Явлюхина Н. Н.
Источник: Kranenburg LW, Bijma HH, Eggink AJ, Knijff EM, Lambregtse-van den Berg MP. Implementing an Eye Movement and Desensitization Reprocessing Treatment-Program for Women With Posttraumatic Stress Disorder After Childbirth. Front Psychol. 2022;12:797901. Published 2022 Jan 21. doi:10.3389/fpsyg.2021.797901
Jollakin tasolla pelko ja uhka elävät meissä joka päivä, vaikka emme sitä joka hetki tiedostaisi. Aivoillemme ja koko selviytymisjärjestelmällemme uhka ja siitä seuraava pelon tunne ovat yksi tärkeimmistä tiloista viestiä, mitä meissä ja ympärillämme tapahtuu. Et siis periaatteessa voi vältellä pelkoa tai estää itseäsi tuntemasta sitä ainakin tiedostamattomasti.
Kuvittele, että aivosi toimisivat kuin tietokoneen keskusyksikkö, aivosi ”pelaisivat” nollilla ja ykkösillä. Hermostossasi nimittäin asuu niin kutsuttu neuroseptio eli turvatutka, joka on sinussa hereillä silloinkin, kun nukut. Turvatutkan tärkein tehtävä on huolehtia koko organismin elossa pysymisestä.
Nollat ja ykköset voisivat vertautua turvatutkan toiminnassa niin, että kun tutka ei hälytä mistään vaarasta, ”nolla” aktivoituu. Voit rauhoittua. Kun tutka havahtuu johonkin epätavalliseen eli mahdolliseen uhkaan ja riskiin, se kääntää ”ykkösen” päälle. Kun näin käy, aivot käynnistävät äärimmäisen nopean prosessin arvioidakseen uhkaa lisää. Aivojen eri osat käsittelevät tietoa, muun muassa hippokampus vertaa saatua informaatiota menneisiin kokemuksiisi. Kun tilanne lopulta tulkitaan uhaksi, sympaattinen eli stressihermosto aktivoituu.
Jos mietimme tätä jatkuvaa keho-mieli-aivot -kokonaisuuden tulkinta- ja reagointiprosessia, ymmärrämme, että pelko todella asuu meissä, vaikka emme sitä aina tiedostaisikaan. Pelko saattaa myös verhoutua eri ihmisillä eri tavoin riippuen esimerkiksi heidän elämänhistoriastaan. Erityisesti menneet traumakokemukset tai ylisukupolvinen traumaperimä altistavat turvatutkamme toimimaan tietyllä tavalla.
Turvatutkan toiminnan kaksi ääripäätä
Ihminen, joka on lapsuudesta asti elänyt pelon ilmapiirissä, oppii luovimaan siinä mahdollisimman vähin vahingoin, mutta sillä on hintansa. Lapsi saattaa joutua pärjäämään liian pienenä omin avuin. Hän oppii taitavaksi muiden ihmisten ja tilanteiden lukijaksi, eli hänen turvatutkansa toimii superisti, liiankin hyvin. Lapsi oppii olemaan aina valmiina ja varautumaan pahimpaan, joten hän elää taistele-pakene-jähmety-miellytä -moodissa, jännittää kehoaan jatkuvasti ja pidättelee varautunutta hengitystään. Jos tilanne käy liian uhkaavaksi, hän lamaantuu.
Vaikka lapsi myöhemmin eläisi turvallisemmassa elinympäristössä ja välittävien ihmisten ympäröimänä, hermostoon jää jälki lapsena koetusta. Aikuisena hän saattaa kärsiä epämääräisestä ahdistuksesta, jatkuvista vatsavaivoista, masennus- ja uupumusherkkyydestä sekä kehon erilaisista jännitys- ja kiputiloista, migreenistä. Harvemmin sitä tulee aikuisena ajatelleeksi, että sisällä asuva liiankin aktiivinen turvatutka aiheuttaisi tällaista, mutta joskus tilanne on juurikin tämä.
Jotkut taas oppivat elämänkokemustensa seurauksena rakentamaan vahvan kuoren haavoitetun ja pelkäävän puolensa, sisäisen lapsen ympärille. Oman haavoittuvuuden ja heikkouden esilletulo on viimeinen asia, jota he elämässään haluavat. Nämä ihmiset eivät pelkää – ehkä mitään. He ovat uhkarohkeita seikkailijoita, extremeä eri elämänalueilla harrastavia ja saattavat ottaa elämässään isoja riskejä. Pahimmillaan he saattavat elää vihansa kautta ja toimia hyvin empatiakyvyttömästi muita ihmisiä kohtaan, eiväthän he tunnista omaa aitoa sisäisyyttään, jota he ovat oppineet eri tavoin pakenemaan.
Näin me huomaamme, ettei liian tehokkaasti toimiva eikä myöskään kehomielen syvimpiin kerroksiin haudattu turvatutka kumpikaan ole lopulta toimiva juttu ihmiselle. Kummassakaan tilanteessa ja toimintastrategiassa uhkaavaa tai pelottavaa asiaa ei kohdata sellaisena kuin se on. Toinen ääripää ylireagoi ja toinen alireagoi pelon viisaaseen viestiin. Ylitehokas turvatutka tulkitsee pienimmätkin asiat vaaran merkeiksi, kun taas pienille tehoille asetettu turvatutka ei varoita sellaisistakaan asioista, joita oikeasti tulisi varoa tai esim. harkita ryhtymästä liian riskialttiisiin tekoihin.
Tiedätkö sinä, missä tilassa sinun kehomielesi on tältä osin? Oletko liiankin helposti triggeröityvä tai reagoiko kehosi kovin herkästi kaikkeen erilaisin oirein, vaikkei suoranaista tiedostettua pelkoa kokisikaan? Entä oletko rohkelikko, mitään pelkäämätön, riskejä ottava ihminen? Ihminen, joka on täyttä teflonia ja kovaa kuorta, joka ei itke eikä näytä heikkouttaan kenellekään? Sinäkin voit silti oireilla kehollisesti ja myös psyykkisesti, muttet ehkä halua oireitasi kohdata ja tunnustaa?
Vai oletko ihminen, joka tunnistaa tunteensa ja ymmärtää, että tunteet eivät ole pelkkiä ajatuksia tai tunnesanoja, vaan tunteet ovat kokonaisvaltainen kokemus minussa, kehossani? Tunnistatko ahdistavan olon alla olevat tunnekerrokset, sieltä kerroksista löydät myös pelon? Tai kykenetkö huomaamaan ne tilanteet, joissa yrität liikaa tai et tee järkisyihin, vaan pelkoon perustuvia valintoja? Siinä ei ole todellakaan mitään väärää, se on inhimillistä, mutta jossakin vaiheessa on hyvä pysähtyä pelkonsa äärelle, jotta pystyy tekemään viisaita päätöksiä siitä, mihin seuraavaksi ryhtyy.
Ihminen, joka on tietoinen itsestään tuntevana ihmisenä, hyväksyy tämän eikä pelkää tunteitaan, pystyy valitsemaan hyödyllisellä ja terveellä tavalla ne keinot, miten selviytyä hankalista tilanteista. Autopilottia toki edelleenkin tarvitaan äkillisissä uhkaavissa tilanteissa, siihenhän se on luotu, elossa pysymiseen. Kun turvatutka toimii optimaalisesti, se on oppinut hälyttämään suurimmaksi osaksi vain sellaisten uhkien kohdalla, jossa sitä oikeasti tarvitaan. Näin energiaa ei kulu turhaan stressaamiseen, pelkäämiseen tai toisaalta tunnepanssarien ylläpitoon ja kompensoivien tunnetilojen, kuten vihan purkamiseen itseen tai muihin.
Meille aikuisille tämä on senkin vuoksi tärkeää, että näin voimme olla malliesimerkkinä tuleville sukupolville, miten tunteita on mahdollista vastaanottaa ja kokea ilman, että mitään pahaa tapahtuu meille – silloin kun ei ole kyse akuutista tilanteesta, joka vaatii välitöntä reagointia. Voisimmeko olla jopa turvassa pelon tunteen kanssa? Pelko tunteena on ok, mutta pelon pelkääminen on jo toinen asia, samoin kuin pelon pakeneminen.
Kun tunnemme kehomme tässä hetkessä, voimme aistia maadoittumisemme, eli sen miten maa tai kulloinenkin alustamme kannattelee kehoamme joka hetki. Tämä vakauden tunne tuo hermostolle turvaa aina kun maltamme pysähtyä tämän tuntemuksen aistimiseen. Maadoittumisen lisäksi kehossa olevien rytmien aistiminen auttaa meitä purkamaan esimerkiksi pelkoon liittyvää jähmettymistä. Yksi luonnollisesta rytmeistämme on hengitys.
Maadoittuneena ja luonnollisen hengityksen sallien, voit olla pelkosi kanssa turvassa. Kun näin tapahtuu, olet itse kunnioittanut sisäistä tunnettasi sallimalla sen tulla – ja lopulta mennä. Joskus on myös hyvä sanoittaa itselle hiljaa: juuri nyt ei ole mitään hätää, olen turvassa, vaikka pelkäänkin. Tämäkin tunne menee ohi.
Kunnioittamalla pelkoasi ja luomalla siihen hyväksyvän suhteen, tuot itsesi takaisin turvaan ja luottamukseen. Juuri nyt se on sitä, mihin voin vaikuttaa. Seuraava hetki on uusi, elämä kantaa silloinkin.
Психические расстройства у взрослых не могут быть противопоказанием к планированию и рождению детей. Однако если родитель не наблюдается у специалистов и не принимает лекарства, то проявления его болезни — а это могут быть, например, эпизоды психозов, истерик или, наоборот, апатии и депрессии — негативно сказываются на психике ребенка. «Холод» поговорил с людьми, чьи мамы имели психические расстройства с ярко выраженными проявлениями, о том, как это повлияло на их детство, взросление и дальнейшую жизнь.
Когда петербурженке Ксении Константиновой было 10 лет, ее маме диагностировали алкоголизм второй степени. Она в очередной раз попыталась бросить пить и закодировалась, и это спровоцировало хроническое депрессивное расстройство — такой диагноз, по словам Ксении, маме поставили врачи.
Как рассказывает Ксения, мама «слегла на два года». «Она практически не вставала с кровати. Я приходила домой и знала, что мама не приготовила обед, не убралась, что она лежит в кровати или спит, — вспоминает она. — Если я просила ее отвезти меня в художку, она либо просто не отвозила, либо мы опаздывали на час, потому что ей было сложно встать с кровати. Естественно, это развило во мне самостоятельность в раннем возрасте, потому что я должна была все делать сама».
Кроме этого у мамы часто случались резкие перепады настроения. Утром она могла быть в хорошем расположении духа, вспоминает Ксения, а через два часа — била посуду. «Или мы могли с ней прекрасно болтать о чем-то, а потом она резко начинала на что-то злиться и шла звонить своей подруге и рассказывать, какая я шлюха», — вспоминает Ксения.
Но самый неприятный эпизод случился в 2017 году, когда Ксения с мамой, отчимом и младшей сестрой впервые поехали в совместный отпуск в Сочи. В то время мать, как говорит Ксения, только-только начала выкарабкиваться из депрессии.
«Однажды вечером, когда мы с сестрой сидели на кровати в номере, мама начала отгонять от нас демонов и кричать, что нас никто никогда не тронет. Я не помню, как именно это все началось, помню только мамин стеклянный взгляд. Было очень-очень страшно: мы в другом городе, мне 13 лет, а моей младшей сестре — девять, мы не понимаем, что происходит и как себя вести. Единственный человек, который мог нас в этой ситуации спасти, был отчим. Но он в этот момент оказался пьян».
На следующий день отчим вызвал врачей. Они сделали маме успокоительный укол и она смогла поспать: к тому моменту из-за припадка она не спала почти двое суток. Это помогло ей до какой-то степени прийти в себя, но всю следующую неделю она продолжала вести себя странно.
Ксения рассказывает, что за несколько лет до этого, когда мама попала в психиатрическую клинику в Петербурге после похожего эпизода, узнала от нее, что припадки часто бывали у нее и в молодости, когда мама из-за чего-то сильно переживала. Но после рождения Ксении они прекратились.
В 2021 году, когда маме Ксении поставили диагноз «алкоголизм третьей степени», у нее случился инсульт и были диагностированы полинейропатия нижних конечностей и энцефалопатия. К тому моменту Ксения, которой было 17 лет, и ее младшая 13-летняя сестра уже пару лет жили у бабушки, отдельно от мамы с отчимом, но после маминого инсульта забрали ее к себе, поскольку отчим не ухаживал за ней.
«За этот год мы поставили ее на ноги, но ее мозг уже не восстановится, — говорит Ксения. — Поведение мамы очень непредсказуемо: она не помнит события после 2019 года, может забыть, куда идет, или купить себе что-то, что ей не нужно. Сейчас мама живет в отдельной квартире, а я прихожу к ней в гости, приношу еду, хожу с ней в магазин. Не могу сказать, что наше общение несет в себе какой-то смысл. Оно просто необходимо, потому что я ухаживаю за ней».
«Неуточненное психическое расстройство»
По даннымВсемирной организации здравоохранения, в 2019 году каждый восьмой человек на планете, то есть около 970 миллионов человек, страдал психическим расстройством. Больше всего были распространены тревожные и депрессивные расстройства. В 2020 году из-за пандемии коронавируса число людей, которым их диагностировали, значительно возросло — на 26% и 28% соответственно.
В России, по данным Минздрава, зарегистрировано около 5,6 млн человек, страдающих психическими расстройствами. Называют и большие цифры: по подсчетам Института показателей и оценки здоровья, таких от 15,4 до 17,7 миллионов человек.
Как объясняет клинический психолог Mental Health Center Юлия Хворова, полной статистики, которая охватывала бы все психические расстройства, в России нет, а та, что есть, ведется плохо. Нет данных и о том, у какого процента людей с психическими расстройствами в России есть дети. Для сравнения: в Австралии, по оценкам исследователей, примерно у 23,3% детей есть по крайней мере один родитель с психическим заболеванием.
Как отмечает психолог и АСТ-терапевт Наталия Таубе, в современной Международной классификации болезней раздел «Психические и поведенческие расстройства и нарушения нейропсихологического развития» содержит 21 подраздел, каждый из которых включает в себя несколько диагнозов, и практически любые из этих расстройств могут встречаться у взрослых женщин как до рождения детей, так и после. Единственный диагноз, который напрямую может быть связан с появлением ребенка, добавляет Хворова, — это послеродовая депрессия. Но рождение ребенка — огромный стресс для организма в целом и для психики женщины, и это, по словам специалистов, может запустить «спящее» до того расстройство или обострить текущее.
Проявляться психические расстройства могут как малозаметно, когда, как говорит Таубе, «только сам человек знает, с каким адом внутри ему приходится жить», так и в виде эпизодов бреда и галлюцинаций. «Каждое расстройство, — добавляет она, — это спектр. Формы могут различаться как у двух разных людей, так и у одного человека в разные периоды жизни».
Психолог Наталия Таубе — сама ребенок матери с ментальными особенностями. У той был диагноз «неуточненное психическое расстройство». Когда Наталии было семь, маму признали недееспособной и опекунство над девочкой взяла тетя, мамина сестра.
По словам Таубе, психическое расстройство проявилось у мамы в 37 лет, через несколько месяцев после рождения дочери. Первый раз маму госпитализировали, когда Наталии еще не было года. Мама перестала реагировать на дочь: не кормила, не подходила ко ней, когда та плакала. Так продолжалось несколько дней, пока маму не увезли на скорой. С тех пор на протяжении 15 лет ее регулярно госпитализировали, но точный диагноз так и не поставили.
«Меня научили говорить: “Моя мама психически больна”, — рассказывает Таубе. — Слово “шизофрения” произносилось редко, но как будто подразумевалось. В те времена, в 1980–1990-е годы, между “психически больна” и “шизофрения” почти всегда ставили знак равенства».
Наталия помнит «хорошую маму»: вот они вместе пускают кораблики в тазу, вот мама рассказывает придуманные на ходу сказки, которые приводили маленькую Наташу в восторг, вот они гуляют в темноте и мама показывает ей на небе Большую и Малую Медведицу.
Но есть и другие воспоминания. Например, как мама сутками напролет просто лежала, отказываясь от еды, и не реагировала на вопросы. Уходила из дома или сбегала из больниц, и никто по несколько дней не знал, где она. Иногда мама выносила на помойку вещи, которые были дома, включая мебель и огромную библиотеку, которую она сама любовно собирала много лет.
«У нее был период религиозного фанатизма, когда мама приносила в дом православную утварь и молилась часами напролет. Крестила каждый предмет, прежде чем взять его в руки. Она часто стирала какие-то непонятные тряпки. Никто не знает, почему и зачем», — вспоминает Таубе.
Больше всего Наталию пугали истерики мамы, во время которых она кричала, билась головой об стену и вырывала волосы клоками. Родственники рассказывали Наталии, что из-за этого она пару месяцев заикалась, когда была маленькой.
«Еще в детстве был страшный период, когда мама на пару месяцев изолировалась вместе со мной от всего мира. Просто заперла нас в двух смежных комнатах нашей трехкомнатной квартиры, — рассказывает Таубе. — Она запретила мне говорить с другими людьми — мне нельзя было общаться даже с бабушкой, которую я обожала. Я только махала ей из комнаты, когда она проходила мимо по коридору. После этого я стала бояться людей и еще долго испытывала трудности в установлении контакта, хотя всегда очень любила общаться».
Мама Наталии несколько раз пыталась покончить жизнь самоубийством. После того как бабушка сняла ее с окна седьмого этажа дома в центре Москвы, семья переехала «в темную и сырую квартирку на окраине, потому что она была на первом этаже». Когда маме было 52 года, она все же покончила с собой. Наталии тогда было 15 лет.
«Болезнь отняла у меня маму, — говорит она. — Всем, что у меня есть сейчас, я обязана своей бабушке: она любила меня, и я это чувствовала. Думаю, если бы у нас была бы хоть какая-то внешняя поддержка, я могла бы избежать многих последствий этого тяжелого опыта. Но люди не рвались помогать нам, скорее, наоборот: косые взгляды и разговоры за спиной сопровождали нас постоянно. От этого я чувствовала себя одинокой и поломанной».
Везде ее лицо мерещилось
Свою маму 33-летняя Елена (имя изменено по просьбе героини) помнит «агрессивно гиперопекающей»: до 13 лет девочка не ходила одна гулять, а до 20 была обязана отчитываться, с кем и куда ушла, и домой приходить не позднее девяти вечера.
«Мама могла звонить мне по 60-70 раз, если я оставалась у друзей до 10 вечера, — объясняет Елена. — Рыдала в трубку, требовала назвать точный адрес, грозясь приехать лично и меня забрать. При моих попытках сходить куда-то вечером угрожала самоубийством. Орала: «Хочешь, чтобы я повесилась? Я повешусь, чтобы тебе легче стало!”. Это было страшно».
У мамы случались приступы гнева, как говорит Елена, по любому поводу: она могла ворваться к дочери в комнату и начать кричать. «Я рыдала, просила прекратить или выйти, — рассказывает она. — Доходила до состояния абсолютной моральной раздавленности, лежала на полу в позе эмбриона с закрытыми глазами и выла в голос. Потом мама уходила “остывать”, а я рыдала, царапала себя, билась головой об пол или стену». При этом многие эпизоды мама, по словам Елены, просто забывала и искренне удивлялась, почему дочь не хочет с ней разговаривать.
Все попытки Елены завести собственный круг общения и личное пространство вызывали у мамы панику. После того как она пыталась «буквально повесить жучок», чтобы по карте отслеживать местоположение дочери, Елена, которой было 20 лет, ушла из дома — без денег и вещей.
Сначала она жила у друзей, а потом сняла комнату. Но это не помогло. Мама без приглашения приходила в квартиру, где Елена жила с партнером, при посторонних выясняла отношения, узнавала номера коллег и звонила дочери на работу, чтобы через них звать ее к телефону. «То извинения с рыданиями и клятвами, то обвинения во всех смертных грехах», — описывает их общение Елена.
Мама сама никогда не обращалась за помощью к специалистам. Когда Елене было 11 лет, ее папа впервые вызвал домой психиатра: у мамы случилась очередная истерика: она «кричала, рыдала, заламывала руки, не ела, не пила». По словам Елены, тогда врач выписал маме лекарства, но она не стала их принимать.
Только спустя несколько лет, когда маме было уже за 50, ее первый раз госпитализировали из-за острого психоза. Врачи диагностировали у нее диссоциативное расстройство, но лечение она бросила сразу же после выхода из больницы, говорит Елена.
«У меня было озарение: “Так вот в чем дело было!” — вспоминает Елена. — Оказалось, что мама сходит с ума не от того, что я стала жить отдельно и заставляю ее волноваться. До этого я считала, что дело во мне, что мама из-за меня постоянно страдает, поэтому я никогда не пыталась поговорить об этом с друзьями или учителями: было стыдно и страшно, что меня обвинят в чем-то».
Елена говорит, что мама, которой уже за 60, сейчас все еще тяжело болеет соматически и психически, но по-прежнему не принимает никакую терапию. Последние шесть лет они не общаются, поскольку Елена «не выдерживает потока истерик»: «Просто спокойно поговорить невозможно, с порога начинается бурное выяснение отношений. Года три был постоянный страх встретиться с ней случайно на улице, везде ее лицо мерещилось».
Лезвием пальцы отрежет
За рубежом есть много исследований проблем детей, у чьих родителей есть психиатрические диагнозы. Как правило, все они включают в себя интервью уже взрослых людей, у которых был такой опыт. Одно из исследований показало, что у детей, родители которых страдают психическими заболеваниями, повышен риск развития тяжелых психических расстройств — они были диагностированы у 25% из них во взрослом возрасте.
Кроме этого, у таких детей часто есть повышенное чувство ответственности, беспокойство и желание внести свой вклад в поддержку значимого взрослого. Участники исследований также говорили о непредсказуемости жизни дома и о стыде за поведение родителей в периоды обострений.
Однако, по мнению клинического психолога Mental Health Center Юлии Хворовой, влияние психического расстройства родителя на ребенка зависит не от наличия самого заболевания, а от выраженности симптомов и от того, заботятся ли родители о своем психическом здоровье (принимают лекарства, проходят психотерапию). Если родитель лечится, то расстройство может выйти в полную ремиссию и практически не проявляться. Если же нет, то проявления заболевания — особенно ярко выраженные — могут серьезно навредить психике ребенка.
Например, генерализованное тревожное расстройство чаще всего выражается в катастрофизации событий. «Родитель может твердить: “Ты точно выключил газ? Сходи проверь!”, “Точно ли ты закрыл дверь?”, “Если потеряешь ключи и их найдут, то нас ограбят”, “Не ходи на каток, тебе лезвием пальцы отрежет”, “Не ходи на бокс, тебе что-нибудь сломают”. В этом случае ребенок растет с убеждением, что мир — это очень опасное место и тебя на каждом шагу поджидает какая-то катастрофа. Это очень хорошая почва для развития, например, обсессивно-компульсивного расстройства или генерализованного тревожного расстройства», — объясняет психолог.
Наталия Таубе добавляет, что неблагоприятный детский опыт может вылиться в посттравматическое стрессовое расстройство, пограничное расстройство личности, депрессию или спровоцировать аутоиммунные заболевания.
Часто расстройства родителей усложняют, а иногда и делают невозможным, создание надежной привязанности у ребенка, продолжает Таубе. Во взрослом возрасте таким людям сложно строить близкие отношения.Однако, если рядом с ребенком будет другой значимый для них взрослый, эмоционально доступный и внимательный, ребенок имеет хорошие шансы пережить даже самые тяжелые травматические события без вреда для развития и дальнейшей жизни.
Некоторые психические заболевания могут передаться по наследству, но, как говорит Юлия Хворова, «важно помнить, что это генетическая лотерея. Мы не можем предугадать, проявится заболевание у ребенка или нет». Согласно данным National Institute of Mental Health (NIH) и Американской академии педиатрии, наследственность не может быть единственной причиной развития психического расстройства у человека. Многие расстройства вызваны комбинацией биологических, экологических, психологических и генетических факторов.
18-летней Ксении Константиновой в этом году поставили диагноз «тревожно-депрессивное расстройство». Она принимает лекарства и ходит на терапию. Елена, чья мама страдает от диссоциативного расстройства, в 22 года попала в психиатрическую больницу, где ей диагностировали биполярное аффективное расстройство. Уже 10 лет она принимает лекарства и наблюдается у психиатра.
«У меня были сильные депрессии с 12 лет, сопровождаемые самоповреждениями. Была даже попытка самоубийства, — рассказывает Елена. — У меня не было близких друзей, я бросала учебные заведения. Все это чередовалось с “подъемами”, успехами в учебе и работе, кучей новых знакомых и бурной общественной деятельностью».
Долгое время Елена, как она признается, не могла создать семью и страдала от одиночества и невзаимности. Рожать детей она не хочет принципиально, говорит: «Надеюсь, что наш род алкоголиков и психов на мне прервется». Сейчас у нее есть семья и приемный сын — он еще маленький, и она изо всех сил старается сделать так, чтобы болезнь не влияла на его жизнь.
«С последствиями [событий своего детства] я все еще справляюсь, с переменным успехом. Думаю, это бесконечный процесс. Помру я однозначно раньше, чем разрешу внутри себя все эти морально-этические сложности», — говорит она.
Наталию Таубе, по ее словам, мамина болезнь «научила» бояться близости и жить в вечной настороженности. Все детство и юность у нее были суицидальные мысли, она жалела, что родилась. «[Я думала:] ведь именно после этого маме стало плохо, — говорит она, — а вместе с ней и всем, кого я любила».
«Я не знаю каким человеком я выросла бы, будь у меня надежный тыл и любящие родители. Однако я не была бы черствее, глупее или менее любопытной, чем сейчас. А ведь именно эти качества привели меня в профессию. Возможно, меня бы меньше увлекали детские травмы и я специализировалась бы на чем-то еще. Но, думаю, рано или поздно все равно бы стала психологом».
Когда двери закрываются, она превращается в дементора
«Я вспоминаю свое детство как абсолютный кошмар. Когда мне было года четыре, я жутко ненавидела свою мать. Всегда смотрела фильмы, где есть семьи, и думала: “Ну почему у главного героя мама такая добрая и хорошая, а у меня такая злая”», — рассказывает 30-летняя Алина М.
По ее словам, мама упивалась болезнями — как собственными, так и дочери, — испытывала от этого «какое-то изощренное удовольствие» и постоянно говорила: «Ой, мне сегодня так плохо. Хуже, чем обычно», «Я одной ногой в гробу», «Я такая больная». С блеском глазах и в мельчайших подробностях рассказывала о том, как болела и чуть не умерла, и точно так же рассказывала о «болячках» дочери.
«Мама была одержима идеей, что меня обязательно или продует, или мне голову напечет, — вспоминает Алина. — Все детство заставляла носить шерстяной платок на голове, а панаму нужно было надевать даже в апреле. Стоило мне только сделать шаг без панамы, как раздавался дикий ор мамы. Надо мной все издевались, но ей было все равно».
Как говорит Алина, «от каждого чиха» мама лечила ее таблетками, а все, что находилось вне дома, расценивала как угрозу: «Если отец пытался вытащить меня кататься на санках, мать тут же закатывала истерику: “Нет, ты хочешь угробить ребенка!”».
Также она третировала дочь за малейшие провинности. «Отец сделал ремонт у нас дома, — рассказывает Алина. — Один раз я рисовала за столом в его комнате и когда несла карандаши, случайно черкнула желтым цветом по белым обоям. Моя мать устроила мне такой разгон, мол, отец узнает и убьет меня».
Алина вспоминает, что несколько месяцев боялась ходить в школу, думая, что, пока ее нет дома, отец зайдет в комнату и увидит след карандаша на обоях. Если она слышала, что во дворе припарковалась папина машина, то забегала в комнату, вставала спиной к росчерку и так встречала папу, чтобы он ничего не заметил. В конце концов он, конечно, увидел след от карандаша, но, по словам Алины, ничего ей не сказал и никакого наказания не последовало.
«Для моей матери ребенок, животное, муж — это все как предметы, которые должны вписываться в интерьер. Как только ты показываешь, что ты живой и не совсем соответствуешь ее представлениям, тебя ждут манипуляции, третирование, испытание молчанием, испепеляющими взглядами, метанием вещей, запретами на все, — объясняет поведение мамы Алина. — В этом моя история похожа на историю героя “Похороните меня за плинтусом”. То есть, с одной стороны, надо мной жутко тряслись, а с другой стороны, меня тут же проклинали за малейшую провинность».
Посторонние люди не подозревали, что что-то не так, говорит Алина, — при других мама была приветливой: «Никто не догадывался, что, когда двери закрываются, она превращается в дементора, который высасывает все живое из людей вокруг».
Официальных диагнозов у мамы Алины нет: она никогда не обращалась за помощью к специалистам. Это, как отмечает психолог Юлия Хворова, распространенная ситуация: «недиагностированных людей огромное количество», особенно если говорить про тех, кто большую часть жизни прожил в СССР, когда психологического образования практически не было.
Наталия Таубе добавляет, что многие люди, страдающие психическими расстройствами, не хотят обращаться к врачам по разным причинам: кто-то из-за особенностей самой болезни не может реально оценить, насколько опасно его состояние, кто-то боится карательной психиатрии, зависимости от терапии или того, что его лишат родительских прав. А кто-то просто не может признать, что нуждается в помощи.
Еще одна серьезная причина, по которой люди отказываются идти к врачам и принимать терапию, — это стигматизация психических расстройств. По словам Юлии Хворовой, на постсоветском пространстве она до сих пор подкрепляется на разных уровнях. «Например, есть сериал “Мыслить как преступник”, в котором практически все преступления были совершены людьми с психическими расстройствами, — объясняет Хворова. — А это далеко от истины, на самом деле. Процент преступлений, совершенных людьми с психическими расстройствами, несоизмеримо мал по сравнению с количеством преступлений, совершенных людьми без расстройств. СМИ тоже часто делают акцент на том, что то или иное преступление было совершено человеком с психическим расстройством, особенно с таким диагнозом, как шизофрения».
Тем не менее есть и подвижки в обратную сторону, продолжает психолог, в том числе благодаря тому, что многие публичные люди стали говорить о своих психических расстройствах, тем самым валидируя опыт других людей с ментальными диагнозами и делая их видимыми.
Как сломать руку или заболеть гриппом
Психические расстройства не должны становиться противопоказанием к рождению ребенка, считает Юлия Хворова. Просто нужно ответственно относиться к планированию и рождению ребенка, например, иметь в виду, что женщинам с биполярным расстройством, хронической депрессией или шизофренией на время беременности и кормления грудью придется частично отменить лекарственную терапию или заменить ее. Это может сказаться на течении заболевания, и на время симптомы вернутся.
«Люди, имеющие диагноз, знающие о нем и осознанно выбирающие путь родительства, могут быть такими же хорошими родителями, как и люди без диагнозов. Опасность представляет, как и в случае с соматическими заболеваниями, отказ от лечения, игнорирование», — говорит Наталия Таубе.
Психологи подчеркивают, что для родителей с ментальными расстройствами очень важно участие близких, которые могут помочь по дому, посидеть с ребенком или, если состояние мамы их беспокоит, привести аргументы в пользу терапии. Но заставить человека обратиться к врачу против его воли нельзя, говорят Хворова и Таубе. Недобровольная госпитализация, по закону, возможна только тогда, когда человек находится в психотическом состоянии и его поведение угрожает ему и окружающим, а это всего три состояния: психоз, попытка суицида или мания.
Специалисты, с которыми поговорил «Холод», также считают, что очень важно говорить с детьми о психических заболеваниях родителей, однако для каждого возраста нужен свой язык и подход. Главное — говорить спокойно и отвечать на вопросы, когда ребенок их задает.
«Если ребенок видит проявления заболевания, можно объяснить, почему так происходит, — объясняет Юлия Хворова. — Или сначала рассказать в общем про психические расстройства — какими они бывают и как проявляются, — а потом перейти к своему диагнозу. Важно донести до ребенка, что психические расстройства — это не смертельно и не страшно, что это так же, как если бы человек сломал руку или заболел гриппом. Нужно рассказать, что какие-то психические расстройства можно вылечить, а какие-то — нет. Но если и нет, то просто нужно сходить к врачу или принимать таблетки».
В семье Алины М. никогда не обсуждали поведение мамы и его последствия. Однако последствия были: Алина росла замкнутым ребенком, потом у нее начались депрессии и появилась раздражительность. Она вспоминает, что могла неделями не выходить из дома и спать, а затем резко начать скандалить в аптеке, университете или магазине.
«Я считала себя и других людей мусором. Отношения с людьми всегда заканчивались громким разрывом, после чего я обязательно переезжала в другой город или страну, “чтобы начать все сначала”. От меня шарахались люди, и я не могла понять почему», — рассказывает девушка.
С 17 лет Алина ходила по психиатрам, а год назад ей диагностировали пограничное расстройство личности и БАР второго типа. Сейчас она пьет несколько препаратов, корректирует свой стиль жизни, ведет дневник настроения и телеграм-канал о ментальных расстройствах, консультируется у психиатра и психотерапевта, чтобы болезнь снова не взяла верх.
«Когда я повзрослела и проявились мои ментальные проблемы, вдруг оказалось, что я могу дать отпор. Мама это почувствовала и решила, что со мной лучше дружить, — говорит Алина. — Ну и плюс ко всему думаю, что она осознает многие ошибки, но просто не знает, как их исправить или извиниться. Так что теперь мы хорошо общаемся — от мамы не исходит ни грамма токсичности. И от этого еще обиднее: за что же в детстве мне так досталось?».
Показатели распространенности посттравматического стрессового расстройства (ПТСР), возникшего вследствие родов, колеблются от 3 (в общей популяции) до 15% (в группах риска). ПТСР матери негативно влияет на ее связь с ребенком, развитие и чувствительность стресс-системы младенца, стиль привязанности, социально-эмоциональное и когнитивное развитие ребенка, а также ассоциируется с более высокой частотой неблагоприятных исходов и осложнений при последующих беременностях и родах. В журнале Frontiers in Psychology было опубликовано проведенное Kranenburg L. et al. исследование EMDR (десенсибилизация и переработка движением глаз, ДПДГ) в лечении ПТСР в данной группе пациентов.
Jollakin tasolla pelko ja uhka elävät meissä joka päivä, vaikka emme sitä joka hetki tiedostaisi. Aivoillemme ja koko selviytymisjärjestelmällemme uhka ja siitä seuraava pelon tunne ovat yksi tärkeimmistä tiloista viestiä, mitä meissä ja ympärillämme tapahtuu. Et siis periaatteessa voi vältellä pelkoa tai estää itseäsi tuntemasta sitä ainakin tiedostamattomasti.
Психические расстройства у взрослых не могут быть противопоказанием к планированию и рождению детей. Однако если родитель не наблюдается у специалистов и не принимает лекарства, то проявления его болезни — а это могут быть, например, эпизоды психозов, истерик или, наоборот, апатии и депрессии — негативно сказываются на психике ребенка. «Холод» поговорил с людьми, чьи мамы имели психические расстройства с ярко выраженными проявлениями, о том, как это повлияло на их детство, взросление и дальнейшую жизнь.
