Николай Вороновский. Можно лечить болезнь, но не судьбу.

Николай Вороновский написал большое и вдумчивое эссе, в котором рассуждает о том, как сохранить душевное равновесие перед лицом непостижимого.
Психиатрия, как никакая иная отрасль медицины, имеет дело не с отдельными органами или их системой, но с человеческой личностью в целом, с самыми жгучими и глубокими вопросами человеческой души, с теми пластами существования, где и пациент, и врач сталкиваются с пределами познания как такового, с внутренней реальностью, которая не поддается в конечном счете ни истолкованию, ни объяснению, ни какой-либо экспериментальной проверке. Перед лицом этих глубин волей-неволей упраздняются оценки чисто медицинские, и остается лишь увидеть и признать какую-то непонятную нам «судьбу», необъяснимо-индивидуальную траекторию жизненного пути, когда не властны никакие общие правила и общие «закономерности».

Здесь психиатрия неизбежно смыкается с вопросами мировоззренческими, ответы на которые лежат не в плоскости медицинской науки, имеющей свои границы и свою область компетенции. Потому, конечно, врачи-психиатры не обязаны давать иди дарить больному смысл существования (разве только помочь его найти). Но и вне контекста этих «проклятых вопросов» о смысле невозможно увидеть человека как такового (не важно, болен он или здоров). И эти «проклятые вопросы», опять же, ставят в одинаковое положение и врачей и их пациентов в общечеловеческом бессилии найти их разгадку. И, может быть, уместнее их вынести «за скобки» диалога врач-пациент, ясно осознав разумные границы познавательного беспокойства, границы как человеческой личности, так и медицинской науки и науки в целом. Проницательно и тонко на эти границы указывал еще в начале XX века крупнейший философ и психиатр Карл Ясперс в своей знаменитой «Общей психопатологии».
Но речь сейчас не о научных вопросах и дискуссиях, а о непосредственном опыте утраты, поиска или обретения смысла существования в контексте душевного страдания, психической патологии, когда вопрос о смысле может стать вопросом психического выживания душевнобольного в условиях экстремальных и неожиданных переживаний, изменений в личных и социальных отношениях, утраты и поиска идентичности.
Приходится говорить о том, что пережито в личном опыте, что осмысливалось многие годы, требовало подчас немалых усилий и пересмотра прежних позиций. Требовало и новых знаний… Теперь уже трудно разделить то, что пережито непосредственно, и то, что рождалось из осмысления, из попытки интерпретации подчас парадоксальных данных внутренней (да и внешней) реальности. Потому я намерен сказать лишь о некоторых итогах такого осмысления, представить лишь набросок описания перипетий внутреннего опыта, не претендуя ни на систематичность, ни на исповедальную проникновенность. Может быть, сказанное здесь кого-то поддержит, кому-то окажется нужным, — и этого достаточно.
Опыт осмысления жизни, затронутой психозом, имеет одну выпуклую особенность. А именно: психоз, помимо прочего, всегда есть нарушение смысловых взаимосвязей, распад смысла или появление тех химер сознания, которые и считаются «безумием». И, может быть, опыт утраты смысла существования особенно роднит людей с различной, часто не схожей психической патологией; опыт тем более болезненный, что бессмысленное страдание непереносимо, в отличие от страдания осмысленного.

Есть предположение, что психическое расстройство всегда связано с чувством бессмысленности жизни и поиск смысла терапевтичен, целителен (напр. «логотерапия» В. Франкла). Чувство утраты осмысленности и целенаправленности жизни, смутная растерянность, внутренняя дезориентация, потеря интереса, «вкуса» жизни, чувство какой-то угрозы, таящейся в мире и в собственной душе, — все это нередко предшествует первым очевидным приступам душевной болезни, будь то приступ депрессии или мании, приступ шизофренический или какой иной (здесь и далее речь, конечно, не о тех расстройствах, которые вызываются органической патологией мозга, инфекциями, интоксикациями, черепно-мозговыми травмами). Часто это мучительное состояние перед приступом в дальнейшем забывается, ибо яркие, сильные психотические переживания затмевают все предшествующее и кажутся первыми проявлениями болезни. Это, впрочем, не столь существенно, так как переживания первого приступа также чаще окрашены негативно, вызывают испуг вторжением в сознание чего-то чуждого и незнакомого, разрушительного и погружающего во тьму. Это может произойти и в форме неожиданного осознания бессмысленности всей прежней жизни, ложности ее целей и ценностей, ее нестерпимой фальши… Так или иначе, происходит крушение прежнего знакомого мира, который теперь лежит в руинах, а человека все глубже затягивает водоворот отчаяния и пустоты, хаоса и смысловой энтропии. И думается, что именно способность противостоять бессмыслице, иметь волю к смыслу – это более ценно, чем влачить формально здоровое, но бессмысленное существование… И здесь и здоровый и душевнобольной в сходной ситуации, ведь наша судьба определяется в конечном счете глубинным личным выбором и принятыми решениями, собственной ответственностью, а не безличными процессами или вмешательством медицины. Последнее может оказаться необходимым, но недостаточным для того, чтобы человек прожил свою, а не чужую жизнь — жизнь по социальным шаблонам или по траектории потери себя и ухода (бегства!) от собственной сущности. Кто-то из известных психиатров сказал, что возможно лечить болезнь, но невозможно лечить судьбу.

Противостояние бессмыслице не нужно воспринимать как пустое теоретизирование, бессмысленную рефлексию и т.д. Да, бывает и пустое теоретизирование, резонерство, так называемая «метафизическая интоксикация», хотя границы последней подчас неопределенны, расплывчаты, вызывают споры в литературе. Но речь не о том. Наша цивилизация односторонне ориентирована на практические ценности – работу, зарплату, имидж, статус, успех и т.д. Никто не отрицает необходимости практически полезного. Ведь и человек, и животное одинаково могут умереть от голода. Но только человеку дарована особая привилегия – возможность умереть от отсутствия смысла! Это не преувеличение. Вспомним огромное количество самоубийств, особенно впечатляющий их размах в сытых и благополучных странах. Есть и те, кто еще «живут», но давно уже совершили духовное самоубийство. К сожалению, социально обусловленная привычка думать, что «поиск смысла» хорош только для подростков и неврастеников, ведет к тому, что многие умирают, так и не успев родиться, как сказал некогда Э. Фромм. Но для того, чтобы подлинно родиться, необходимо сначала умереть, — дополняют мысль Э. Фромма религиозные мыслители и мистики как древности, так и нашего времени. И это «умирание» может быть пережито в психозе, когда человек узнает вкус смерти может быть раньше, чем вкус жизни…
Но сказанное очерчивает лишь один из полюсов метаморфозы смысла. На другом полюсе уже не тьма, а избыток света, избыток смысла, особое и безмерное счастье, поток озаряющих образов и наитий, когда глубокая внутренняя цельность обретается психотически и зачастую иллюзорно и временно. Оговорюсь, что не считаю корректным ставить со всей однозначностью знак равенства между психотичностью опыта и ложностью такового. Наш опыт сам по себе есть только опыт, сырой материал, а истинным или ложным его делают наша оценка и интерпретация, та или иная трактовка. К. Ясперс, например, остерегал трактовать как патологию даже мистические переживания шизофренических больных, считая таковые проявлением естественной духовной потребности человека. Конечно, многие психиатры материалисты все это называли «идеализмом» (да еще и «буржуазным») и отметали с порога. Но тут опять проявляется неустранимая зависимость психиатрии, ее оценок и выводов от мировоззрения, о чем уже упоминалось. И даже не от мировоззрения… Скорее, от неустранимости человеческого в человеке и его несводимости на «составляющие», на «механизмы» и «функции» (даже если это функции мозга).
К сожалению, все-таки чаще случается, что счастье, обретенное в психозе, оказывается миражем, и тем больнее расставаться с ним, чем больше оно обещало и предвещало. Тут отдадим должное недоверчивости материалистов! Французский поэт Жерар де Нерваль, страдавший шизофренией, выразил это переживание утраты прекрасной иллюзии просто и наглядно. Безумное счастье, озарение он уподобляет солнцу, созерцанию солнца в его ослепительном блеске. Но солнце скрывается, и взгляд, снова упав на привычные земные вещи, видит теперь на всем черное пятно, отпечаток слепящего сияния.
Опыт обретения в психозе нового смысла, новой реальности, бывает столь ошеломляющим, что человеку уравновешенному трудно понять и почувствовать этот иной мир, когда сознание затоплено потоком каких-то вселенских образов и прозрений. Такие переживания можно встретить в биографиях многих мыслителей, поэтов, духовных наставников или просто пациентов-хроников (не всегда, правда, эти проникновенно-мистические переживания являются следствием психоза). Некоторые мыслители или художники, пережившие яркие психотические состояния, но сумевшие их оригинально осмыслить, оставили заметный след в культуре. Достаточно вспомнить Вл. Соловьева, Даниила Андреева, Якоба Бёме, А. Скрябина… Особенно интересен случай Якоба Бёме, который был простым сапожником, но на основе своих озарений написал немало трудночитаемых и малопонятных философских книг. Казалось бы, все обстоятельства были за то, чтобы этого философствующего сапожника из Герлица сочли просто сумасбродом, «психом», но история судила иначе. Его странная и вещая мысль повлияла на многих выдающихся мыслителей: на Гегеля, Шеллинга, на Франца Баадера и Н. Бердяева, на С.Л. Франка и русских масонов эпохи Екатерины II и Александра I. Снова напрашивается мысль о том, что и в психозе может возникнуть нечто значительное, обладающее своей особенной истинностью и убедительностью. Так убеждают нас картины Врубеля, музыка и акварели Чурлениса, романы М. Булгакова или поэзия и картины У. Блейка. И мы забываем о их психиатрических проблемах, а иногда и о своих собственных…

Да, но все-таки психотическое счастье не вечно, и оно проходит. Снова душу может обступить тьма, ставшая еще темнее для тех, кто изгнан из психотического «рая». Конечно, мое описание патологического экстремального опыта утраты и обретения смысла весьма схематично и ни в коей мере не отражает реальной временной последовательности переживаний в каждом конкретном случае. Это лишь пример того, что характерно, типично, но не обязательно. Так же как обращение к литературе по психиатрии не означает притязаний на компетенцию психиатров, но необходимо лишь для осмысления познанного и пережитого вовсе не по книгам…
До сих пор я упомянул лишь о точках экстремума как сумрака, так и света. Но большая часть жизни душевнобольных проходит вполне буднично, когда серые дни и белые ночи текут своей чередой. Обычная чересполосица ни тьмы, ни света, а лишь неясных теней. И, может быть, именно в этих буднях с их запутанностью и невзрачностью, труднее всего ощутить смысл, хранить волю к смыслу. Тем более, что утраченное на этом пути страдания, кажется подчас невосполнимым, так что «повисают руки». Проходят годы… Но именно в этой обыденности решается очень многое, решается дальнейшая судьба. Сдашься ли ты в руки бессмыслицы или же решишься на огромный труд души, на риск осмысления, может быть риск веры. Да, вера, как бы ни трактовать её, здесь необходима, чтобы просто выжить, выжить сегодня, сейчас, когда всё темно и не ясно; выжить сейчас, чтобы когда-нибудь(!) прийти к пониманию (и к вере еще более углубленной).

Впереди будут подъемы и спады, периоды продуктивности и творческого бесплодия, этапы одиночества и любви… Осмысление своего необычного или «безумного» опыта может потребовать усилий титанических, требовать и новых навыков мысли в её противостоянии и в ее адаптации к болезни. Да, нужна ведь адаптация и к болезни, к изменениям, произошедшим в душе и в жизни, а не только к внешней действительности. Во внутренний мир может войти нечто, что поставит перед выбором: или ты «это» поймешь, или «это» тебя уничтожит. Есть, впрочем, и то, чего лучше бы никогда не знать… Но, как говорил Гете, наше познание идет лишь до того предела, пока оно не начинает угрожать нашему существованию. Тут-то и срабатывает инстинкт самосохранения, отказ знать, воспринимать, видеть.
Есть и еще одна трудность. А именно: в переживаниях патологических или «сквозь» них, может просвечивать, манить какая-то загадка, нечто непостижимое, чарующее, безмерное. Попытки интеллекта рационально уяснить эти непостижимые «глубины» могут затянуть в омут самых безумных идей, самой темной «демонологии» и метафизики. Кто-то соскальзывает в оккультизм и только травмирует себя некой беспросветной «эзотерикой». Кто-то мнит, что создал великий философский синтез, просто смешав обрывки всех религий и клочки философских систем в едином теософском винегрете, следуя давним рецептам мадам Блаватской и иных знатоков и гурманов теософской кухни. Синтез подменяется здесь гибридным синкретизмом, работа мысли – ловкой компиляцией. Это иллюзия, симуляция познания. Но иллюзии бывают приятны тем, что льстят самолюбию, которому никогда не льстит действительность. Это тупик. Все может закончиться душевной катастрофой или, в худшем (!) случае, пожизненным пребывании в искусственном рае иллюзии… Но те, кто маниакально рвался к каким-то «последним тайнам», кто потерпел крушение разума на этом пути, те еще могут иметь благую надежду на возрождение, могут еще воскреснуть душой, если, снова скажу, имеют волю к смыслу при кажущейся безнадежности ситуации. Этот стереотип или, если угодно, архетип духовной смерти и возрождения, по мнению ряда психиатров, лежит в основе шизофренических психозов (см., например, исследование И.А. Зайцевой-Пушкаш «Шизофрения: опыт юнгианского анализа»). Да, когда человеческие силы кажутся исчерпанными, тогда открывается «невозможная возможность» чуда… И все меняется и обретает новую жизнь.
К сожалению, и воля к смыслу может искажаться, становиться безумной амбицией иметь некое «сверхчеловеческое» знание, особое «откровение», может домогаться упомянутого чуда в угоду, опять же, своим амбициям. Так или иначе, сохранить душевное равновесие перед лицом непостижимого, «последних вещей», возможно лишь в смирении разума перед непостижимым, сознании своих человеческих границ, в умении жить с вопросами, на которые нам не ответят ни люди, ни книги. Потому как не мы ставим эти вопросы, но они обращены к нам из уст самой жизни, и ожидают от нас не столько ответа, сколько отклика, открытости неведомому, риска веры. Ожидают жизни, а не одной лишь «теории жизни». Р.М. Рильке когда-то сказал:
Нам нужно
Явного и полновесного, тогда как явное счастье
Познать нам дано лишь во внутреннем преображенье.

И вот вопрос: разве все сказанное выше относится к одним лишь душевнобольным? Разве не меркнут эти различия между «больными» и «здоровыми» рядом с тем колоссальным океаном, который мы робко именуем «психикой», боясь назвать душой? Его штормы и затишья, его шумы и его молчание — это ведь вовсе не то, о чем говорит, о чем может еще говорить медицина.
zazeradio.com