Сегодня, в день рождения французского философа, писателя, лауреата Нобелевской премии по литературе Альбера Камю, мы печатаем отрывок из книги Роберта Зарецки «Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла» (Individuum, 2024).
Самосожжение в городе Сиди-Бу-Зид
17 декабря 2010 года Тунисский город Сиди-Бу-Зид услышал поступь истории. В полдень у здания мэрии появился торговец фруктами по имени Мохаммед Буазизи. Встав перед входом в здание, он облил себя бензином и поджег. К тому моменту, когда пламя удалось погасить, у Буазизи обгорело все тело. Молодой человек прожил еще восемнадцать дней, но из комы так и не вышел. В день его похорон, 4 января 2011 года, из Сиди-Бу-Зида по всей Северной Африке и Ближнему Востоку покатились первые сейсмические волны Арабской весны.
Утром 17 декабря на рынке, под тем предлогом, что у Мохаммеда нет лицензии на торговлю, полицейские перевернули его тележку и конфисковали весы. А для вящего унижения оплевали и дали пощечину.
Единственный кормилец семьи из восьми человек, Буазизи по бедности не мог предложить чиновникам взятку — обычный выход в такой ситуации. Но лишь после того, как от его жалоб отмахнулись в мэрии, он отправился на ближайшую заправку, купил немного бензина, чтобы хватило смочить одежду, и вышел к зданию администрации. Мохаммед крикнул «А как же мне, по-вашему, заработать на жизнь?», уже зная ответ. Зажженная им спичка стала не только знаком восклицания, но и первой искрой восстания. В сущности, Буазизи вопрошал: «И вы ждете, что я смирюсь с жизнью, на которую вы меня обрекаете?»
Самоубийство не выход
Единственный достойный внимания философский вопрос — должно ли самоубийство стать нашим ответом на абсурдность мира — Камю решает четко: это не выход. Если, как он пишет в «Мифе о Сизифе», «бунт придает жизни ценность», то суицид — это акт принятия и даже согласия с жизнью и миром, лишенными смысла и значения.
По мысли Камю, необходимо «умереть непримиренным, а не по собственной воле. Самоубийство — это самоуничижение. Человек абсурда может лишь все исчерпать и исчерпать самого себя. Абсурд — это предельное напряжение, которое он постоянно поддерживает своим одиноким усилием, потому что знает: своим сознанием и бунтом изо дня в день он свидетельствует о своей единственной правде, которой является вызов».
Благоразумный и ответственный, по общему мнению, человек, Мохаммед Буазизи, скорее всего, не читал Камю.
А если бы читал, стал бы он оспаривать тезис, что суицид — это принятие ситуации и жест отчаяния?
Французский писатель Тахар Бенжеллун в художественной повести о самосожжении Буазизи пытается воссоздать последние образы, мерцавшие в сознании героя перед смертью: «Инспектор, который в него плюнул, второй, который обругал… мать и сестры в очереди за водой, издевательства полицейских, унижение и побои, унижение и побои». Иначе говоря, он вспоминает череду оскорблений своего человеческого достоинства.
Конечно же, мы не знаем, было ли это так. Мы знаем другое: миллионы молодых людей истолковали последний жест Буазизи как акт неповиновения и бунт. «Вчера это был Камю… сегодня это Буазизи, — говорит молодой тунисский интеллектуал. — Может быть, он больше не принадлежит этому миру, но он не молчит… Его вопль — о самом главном. О праве на человеческое достоинство, на труд. О праве иметь права, которые должны быть у всех людей на Земле».
«Порядок важнее демократии»?
Камю обличал убийственную софистику коммунизма и его склонность оправдывать массовые убийства и политические репрессии. Но в то же время он выступил бы и против политических преступлений в Северной Африке, которым тоже легко найти логическое оправдание, особенно — под маркой «политического реализма».
Апологеты авторитарных режимов, обосновавшихся вдоль южного побережья Средиземного моря, традиционно напирали на то, что порядок важнее демократии, а сохранение статус-кво предпочтительнее перемен и неизвестности.
Нас призывали закрывать глаза на коррупцию и бесчеловечность этих режимов, и, вынужденные все это видеть под своим носом, мы пытались объяснять ситуацию в тех же патерналистских формулах, за которые цеплялись правители Египта, даже когда их уже вышвырнули за дверь: «Народ не готов к демократии».
Банализация насилия вызывала тревогу. Еще сильнее Камю пугали попытки его узаконить
Молодежь Северной Африки восстает против «увиденной бессмысленности… непонятного и несправедливого удела человеческого», как это определял Камю, размышляя о современных и былых восстаниях. Для молодых египтян под властью восьмидесятилетнего раиса, опирающегося на кровавую полицейщину и американскую военную помощь на миллиарды долларов, для молодых тунисцев под властью клептократа, чья родня грабила страну подобно мародерам, ворвавшимся на склад, для молодых ливийцев под властью кровожадного безумца, который в злодействе мог соперничать с римским Калигулой, настало, наконец, время, чтобы, по словам Камю, «скандал прекратился».
«Человек бунтующий»
В «Человеке бунтующем» Камю как будто отходит от темы, которая была центральной в «Мифе о Сизифе»: место самоубийства в его философской повестке занимает убийство. Констатируя наступление эпохи «мастерски выполненных преступных замыслов», Камю настаивает, что «мы ничего не сумеем сделать, если не будем знать, имеем ли право убивать ближнего или давать свое согласие на его убийство».
И если «Миф о Сизифе» не связан с реалиями современности — в той мере, чтобы эссе могло издаваться под пристальным взором немецких цензоров — «Человек бунтующий» в открытую идет против идеологий, которые, собственно, и породили ту самую эпоху.
Легко подумать, как замечает Камю, что «эпоха, за полстолетия обездолившая, поработившая или уничтожившая семьдесят миллионов человек, должна быть прежде всего осуждена, и только осуждена». Но это не так-то легко: «Надо еще и понять суть ее вины».
Позволяя акту бунта вырасти — или, скорее, выродиться — в революцию, мы, как заключает Камю, навлекаем на себя и историческую, и метафизическую вину
В недели и месяцы после освобождения Франции и поражения стран «оси», когда ширилась пропасть между Соединенными Штатами и СССР, Камю начал исследовать разницу между бунтарями и революционерами. В серии статей 1946 года, озаглавленной «Ни жертвы, ни палачи», Камю объявляет, что террор парализовал мир. Почему? Потому что «убеждение больше не возможно, человек полностью отдан во власть истории… потому что мы живем в мире абстракций, в мире бюрократии и механизмов, абсолютных идей и мессианства без утонченности».
«Мы задыхаемся среди людей, считающих себя абсолютно правыми, идет ли речь об их машинах или идеях»
Разумеется, коммунистическая Россия не обладала монополией на машины и машинерию, абстракцию и бюрократию. Камю всерьез тревожили те же тенденции в политике и культуре Америки.
Во французской печати известию о Хиросиме ужаснулись только двое: Камю и Франсуа Мориак. В передовице, напечатанной в дни между бомбардировками Хиросимы и Нагасаки, Камю объявил: «Вот цивилизация машин и достигла высшей степени дикости». Радоваться такому событию для него было сродни «непотребству», а осмыслить случившееся Камю считал необходимым.
Итоги размышления оказались неутешительны: «В нашем истерзанном мире и прежде дышать было непросто. Теперь мы столкнулись с новым источником страданий, который может оказаться смертельным. У человечества остался последний шанс, а газеты увидели хороший повод для экстренного выпуска: „Молния! Не пропустите!“».
Это первая биография Альбера Камю на русском языке. «Благородство писательского ремесла заключается в обязательствах жить не по лжи и бороться с угнетением», — так сказал в своей Нобелевской речи в 1957 году автор «Чумы», «Мифа о Сизифе» и «Постороннего». Пять тем героя, особенно волновавших французского философа — абсурд, молчание, мера, верность и бунт, — стали для него иероглифом, садом расходящихся троп и системой навигации в этом «уродливом, но потрясающем мире». Можно по ним блуждать в поисках смысла жизни, когда важно если не обрести надежду, то по крайней мере не впасть в отчаяние. Самого Камю это дрейфование привело к пониманию, что в разгар зимы в нем живет «непобедимое лето». Уже неплохо, не правда ли?
