С Кириллом Волковым — высоким, красивым молодым человеком — мы познакомились на дне рождения подруги. Когда-то они учились в одной гимназии на юго-западе Москвы.
Кирилл — гуманитарий, филолог, эрудит. Делал доклады по Пушкину, Толстому, Бродскому, Камю, Набокову. Проучился шесть классов в музыкальной школе — ударник, играет на фортепьяно и гитаре. Потом поступил в РГГУ на историко-филологический факультет. Затем там же — в аспирантуру…
«Вообще, очень глупое словосочетание, — говорит Кирилл о защите своей диссертации, — от кого защитил? Сразу представляешь темную подворотню, двух хулиганов, которые пристают к девушке, и тут появляется он (то есть я), блистающий рыцарь в бесшумных доспехах, ловко отбивающий девушку, которую зовут “Диссертация”. Мне казалось, от защиты диссертации зависит вся моя жизнь. А, оказывается, жизнь зависит совершенно от другого…»
Год назад в голове Кирилла обнаружили неоперабельную опухоль мозга.
«Когда узнал диагноз, я не спал три недели, смотрел на всех с расширенными от ужаса зрачками, чувствовал наступающий паралич правой части лица (“паралич”, кстати, еще одно слово, которое действует гипнотически!), читал книги, повторял аффирмации, изучал буддийские медитации, делал зарядку для йогов, молился, пытался наладить диалог с опухолью, пил травы, делал китайские упражнения. И боялся, боялся, боялся. У меня был жуткий страх. Как будто что-то темное, как ночь, и неимоверно тяжелое накатилось на меня, придавило холодной рукой, вывернуло внутренности наизнанку».
Диагноз поставила молодая, красивая женщина-врач с добрыми глазами.
«Она смотрела мою МРТ. Долго. Вызвала трех врачей для консультации. Пришли три мужика. Она говорит: “Что это?” Они: “А сама как думаешь?” Ушли. Я спрашиваю: “Ну, что там?” Она говорит тихо: “Закройте дверь”. Долго мялась. Потрескивал электрический свет. Я страшно хотел есть. Говорит: “У вас опухоль”. И грустно-грустно так смотрит добрыми глазами. Я спрашиваю: “Это лечится?” Она, будто бы пытаясь найти опору, своими добрыми глазами осмотрела весь кабинет, ничего не нашла, потом сказала совсем тихо: “Нет”.
Сказала бы она, что есть лучевая химиотерапия, что лечится, пусть долго, дала бы хоть какой-нибудь шанс… Человек — очень живучая тварь, он будет, как плющ, цепляться за любые неровности в стене, поднимаясь к солнцу. Человек способен очень многое перенести, ползти к жизни, цепляясь за нее ногтями, зубами, надеждой, верой… Моему другу Леше поставили такой же диагноз, даже хуже. Выживаемость — 3%. Сейчас, спустя пять лет, он даже ходит в университет… Но я ничего этого не знал.
Сколько у меня было писем, повествующих, как от человека отказались врачи и он надломился, но жил с этим. Даже, говорят врачи, Раисе Горбачевой не помогло, и что мы можем сделать для вас?
Зачем они так говорят? Ведь когда ты слышишь, что есть хоть какой-то шанс, ты начинаешь раздувать этот спасительный уголек. И если ты вкладываешь в него всю любовь, всю надежду, всю жажду жизни, он со временем превращается в пламя. И пусть даже этого шанса нет, зачем лишать человека всего? Ради чего? Ради вашей чертовой врачебной честности? Чтобы человек наверняка знал, что умирает? Для этого? Но “кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия?” (“Идиот”, Ф. М. Достоевский).
Мне сказали, что я неизлечим. Что я умру. Понимаете? Я умру. УМРУ. Ты искренне задаешься вопросом: как же так? Этого не может быть. Как мир будет жить без меня?! Планета остановится, остынет. Время исчезнет. Заледенеют города.
Я не успел додумать эту толстовскую мысль, как меня вывели из кабинета.
Потом наступила ночь, бесконечная ночь, самая страшная, самая медленная ночь в моей жизни. Тьма пульсировала смертью. Мой сосед по больничной палате не мог говорить. Из его рта что-то торчало. Я сказал: “У меня опухоль мозга”. Он показал жестом, что пройдет. И — не поверите — это как-то поддержало меня.
Ремизов писал: “Когда тяжело, не плачут”. В самом деле, слезы даны нам, чтобы отгородиться от мира. Освободиться от тоски. Но есть что-то за тоской. Когда время обнуляется и замирает, когда ты думаешь, что будут говорить на твоих похоронах, когда тонны какого-то ледяного древнего ужаса сгущаются в тебе, над тобой. Тоска — все-таки человеческое качество, качество жизни, а меня похоронили. Я принял для себя решение — встретить смерть достойно. Как мужчина. Но, что бы мы ни делали, кем бы ни были, перед смертью мы все дети.
Самое страшное — не диагноз, не то, что сказали три врача, даже не интонация, с какой это все произносилось. Самое страшное было — ее удивительно добрые глаза. Если бы они были злые, я бы на них обиделся, я заподозрил бы их во лжи. Но они были адски добрые. Как можно обижаться на доброту? Потом, через пять месяцев, меня опять положили в Боткинскую. Со мной была мама, которая хотела найти того врача и убить. За то, что приговорила одним словом. За то, что лишила надежды. Я видел врача, но маме ничего не сказал.
Зачем я все это пишу? Чтобы вы подумали: вдруг вы делаете что-то не то — с глазами, полными доброты, вдруг ваши благие намерения приносят кому-то боль, страх, отчаянье?»
Врачи давали ему два, от силы пять месяцев жизни. Но у Кирилла есть прекрасная мама. Она решила, что они будут бороться. И за ними с тех пор следит и помогает, кажется, весь Facebook. Елена, мама Кирилла, вспоминает первое время новой жизни так:
«Когда Кирилл заболел, я все дни проводила в клинике Бурденко. В основно, сидела в очередях к врачу, иногда по пять-шесть часов. И смотрела на лица людей, на их потухшие, мертвые глаза. Они уже мысленно похоронили себя или своих близких. Когда в коридоре появлялся врач, возвращающийся после операции, очередь облегченно вздыхала: ”Вот он, наш спаситель!” Эти люди доверяли только врачам и ничуть не верили в себя, в свои силы, в до конца не изученные, но безграничные возможности своего организма. Мы с Кириллом почти сразу договорились: половину делают врачи, половину — мы сами».
Благодаря публичности нашлись врачи, разбирающиеся в онкологии, и Елена могла консультироваться с ними, расшифровывать заключения позитронно-эмиссионной томографии. После каждой химиотерапии у Кирилла критически падают лейкоциты. Однажды он даже попал в больницу, и мама через соцсети нашла десятки доноров, которые сумели его спасти.
«Сначала было страшно, очень страшно! — говорит Елена. — Но я быстро поняла, что слезами и бессонными ночами сыну не поможешь. А помогать нужно. И сбором средств на лечение, и консультациями с зарубежными клиниками, и многим, многим другим. Кстати, это еще и помощь себе: когда человек занят делом, нет времени на истерики и грустные мысли. Да и слезы отнимают много сил, а силы ой как нужны! Но главное — поддержать морально, и это самое трудное. Врачи с самого начала сказали мне о неблагоприятном прогнозе. Я знала правду и должна была скрыть ее от Кирилла. Это практически невозможно! И тогда я поверила, что врачи не правы и болезнь излечима. Моя вера постепенно передавалась Кириллу. Он часто просил положить руку ему на голову — и ему становилось спокойнее.
Очень важно, когда родные искренне верят в твое выздоровление, всегда рядом, всегда готовы помочь. Значит, ты не один. Маленькая, но очень мужественная команда.
Вера в выздоровление не была постоянной. Бывало, она сменялась страхом и отчаяньем. И тогда на место веры приходила любовь. К этому времени я уже знала: моя любовь может все, честно. Иногда и у Кирилла опускались руки. Но я, уже будучи сильнее, говорила ему, что все получится, что он просто устал от болезни, но скоро придет второе-третье-десятое дыхание. Снова клала руку на его голову, пытаясь передать через нее все чувства.
Когда Кирилл лежал в Боткинской, я приезжала к нему с утра и сидела до вечера. Кирилл болтал по интернету с друзьями. Но, как только я говорила, что поеду домой, у него тут же тускнели глаза и портилось настроение. На вопрос: “Что случилось?” — честно отвечал: “Ты уезжаешь!” Ему было важно мое присутствие. Просто — мама рядом, и становилось легче и спокойнее».
Сам Кирилл пишет о страхе так:
«Страх очень специфическая вещь — человек верит не в то, что реально, а что реально для него, что живет в его воображении. Я очень люблю пример, который приводит в своих “Не-мемуарах” Ю. Лотман. Он рассказывает, как во время Второй мировой он брал юнцов под самый мощный обстрел, чтобы они не боялись. “Страх, — пишет он, — рождается не объективными условиями (величиной опасности), а нашим к ним отношением”.
Болезнь — та же война. Были на войне люди счастливыми? Еще как! Были веселыми? Да. Сколько анекдотов пошло оттуда. Смехом прогоняли смерть. Но нам кажется, что война — это беспробудный мрак. Нет, на самом деле это сдвинутая норма, в которой есть счастье и несчастье, жизнь и смерть».
Сейчас Кириллу трудно говорить, но, не собираясь прерывать общение, он стал активно писать. Кроме переписки с самыми разными людьми, за последние месяцы Кирилл написал комедию, басню, эссе, статьи, рецензии. Сейчас пишет три книги — по филологии (о Набокове), культурологии (о гениях) и об онкологии, которую сам он называет главной. Я спрашиваю Кирилла: что бы он сказал сейчас тем, кто только столкнулся с заболеванием?
«Как вы думаете, сколько процентов раковых больных излечимы? 30%? 50%? А 90% не хотите? Страх делает свое разрушительное дело, превращается в тревогу, в мысленную установку на обреченность… Именно она в большинстве случаев и приводит к смерти.
Ну, заболели вы онкологией, ок! То есть не ок, конечно… Но что вам делать дальше? Да жить как жили, пусть даже вы слабый, ездите на химиотерапию или, как я, почти не можете говорить. Но жизнь-то продолжается! Не существование, а жизнь — с ее Парижами и Нью-Йорками, безумными путешествиями и воспоминаниями, с ее пивом и друзьями, сумасшедшей музыкой, листопадом и росой, боевиками и эротическими снами, с блеском от солнца в лужах и встречами с замечательными людьми… Жалко, что мне тогда этого никто не сказал, когда я сидел, а во мне пульсировало: “Ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь…”, когда я пытался читать, делать зарядку, смотреть телевизор, но все мое существо говорило эти слова.
Никто, кроме вас самих, не создаст здоровье. Ни врачи, ни таблетки, ни химиотерапия… Только вы сами.
Мне писали онкобольные, и даже из нескольких строчек веяло чем-то непроглядным, мрачным. Я знаю, как вам тяжело, как вас душит безденежье, неверие, сомнения, страх. Но только ваша установка на счастье, на изменение реальности внутри себя способны изменить внешнюю реальность. Других способов я не знаю.
Я слушал М. Норбекова “Опыт дурака, или Ключ к прозрению”. Там описывается, что главное не то, какую ты таблетку принимаешь, а то, с каким настроением ее пьешь! Если пьешь на автомате (как все мы) или с осознанием того, что ничто не поможет — эффект будет минимальным. Я выучил эту аудиокнигу наизусть. Он описывает, как дети исцелились от сахарного диабета, потому что принимали ванны и думали, что растворяют сахар, который находится в них. Они чувствовали, что сахар уходит, испаряется… Детская вера в чудо. Норбеков пишет про важность улыбки, что надо заставлять себя как можно чаще улыбаться. Это автоматически меняет пропускаемость мембраны в клетке.
Луиза Хей пишет, что наше подсознание запоминает все мысли. Назови себя “инвалидом”, даже в шутку, даже для смеха, оно впитает этот образ. Поэтому, пишет Хей, крайне важно, как мы говорим, как мы мыслим. В нашей речи должно быть меньше отрицаний. Не говори: “Не могу”, скажи: “Я сделаю это по-другому”. После слов остаются послевкусия, шлейфы ощущений, осадок чувства…
То же говорит буддизм: наше эго пропитывает реальность. Эта реальность формируется нашим сознанием, наполняется нашими мыслями, словами, образами. То, как мы мыслим, как мы говорим, отражает нашу картину мира. Мой психоаналитик Марина Фридман говорит, что фраза “Я болен” чудовищна! Правильно говорить: “Я недостаточно здоров” (хотя сама предпочитает другой термин: “У меня дефицит здоровья”, избегая тем самым ненужной частицы “не”). Мысль формирует мир. Так три разных учения — Луизы Хей, М. Норбекова и буддизма — слились для меня в единый постулат: “Важно не что есть на самом деле, а то, как мы себе это представляем”. Если вы назовете себя “инвалидом” или “больным”, то таким и будете.
У меня потрясающий психолог Марина Фридман. Она сама прошла сквозь онкологию и теперь помогает людям. Всем, кто столкнулся с онкологией, нужен психолог. Без исключения».
Благодаря Марине Кирилл стал говорить о своем заболевании публично:
«Мой психоаналитик дала мне задание делиться опытом, помогать людям. Я написал пост: пишите мне, я помогу. В 5 утра проснулся и понял, что этого мало. Что людям нужна моя книга».
Спрашиваю Кирилла прямо об ошибках в разговорах с ним.
«Мне нужен был хоть кто-нибудь, кто сказал бы мне “Ты не умрешь!”, протянул бы руку, объяснил, что это не приговор, что люди с этим живут, вылечиваются.
Мне говорили фразы типа: “Я верю, что надежда есть. Держись! Дай тебе Бог”, то есть надежда есть только на Бога, ты-то сам ничего не можешь сделать, так что держись. За что держаться? Во время шторма понятно, за что держаться, а здесь? Как я ненавидел эти “Держись!” Они меня заживо хоронили, вырыли могилу из этих “Держись!”».
Кирилл даже написал инструкцию по тому, как усугубить депрессию:
«Запомните:
Если вы хотите напугать и без того испуганного человека, скажите ему: “Держись!”
Если вы хотите, чтобы он запаниковал, скажите: “Я верю, что все будет хорошо!”
Если вы хотите, чтобы депрессия перешла в инстинктивный страх, скажите ему: “Надежда есть”.
Если вы хотите, чтобы он не спал, скажите, глядя в глаза: “Дай тебе Бог”.
Повторяйте это упражнение ежедневно, и вас быстро удивят результаты: седые волосы, худоба, невыспавшиеся глаза, неверие в собственные силы — это только начало… Оцените эксклюзивную фразу “Держись! Все будет хорошо!”. И для закрепления эффекта положите руку на плечо. Скоро вы заметите поразительные изменения с тем, кому вы это все говорите: лицо постареет на десять лет, глаза потухнут. Можно еще повторять фразу “Не переживай”».
Спрашиваю, легко ли ему говорить о диагнозе.
«Сначала я очень боялся. Запрещал всем даже произносить слова «рак», «онкология». Они меня гипнотизировали. Потом привык. Раньше я думал: «Вот я мою посуду, а у меня опухоль», «Вот я гуляю, а у меня опухоль». А теперь я думаю: «Ну да, опухоль, надо с этим жить». Обрати внимание: «не выживать», «не существовать», а «жить»!
Я преодолел депрессию, самую большую и тяжелую в моей жизни. Еще я нашел себя. Быт стал бытием, поход в магазин — непростым путешествием, сообщение “Вконтакте” или “Фейсбуке” — событием, просмотр телефильма — обрядом, исполненным смысла, разговор по телефону — испытанием, скороговорка “Карл у Клары украл кораллы” — артикуляционным и пока, увы, недостижимым подвигом. Болезнь дала возможность посмотреть на себя и на то, чем я занимаюсь, со стороны, остановиться, отдышаться, подумать о своей жизни, о времени, о любимых и “любимых” людях. Я бежал, суетился, работал, сбивался, что-то писал, шутил, брился, что-то менял, опять работал, не замечал себя, проводил время с нелюбимыми людьми, гнался за счастьем, а оно было под рукой. А ведь мог прожить так еще долго. Что ж! Самое время оглянутся. Подумать о счастье. О друзьях и близких. Жизнь становится как-то философичнее, тоньше. Еще я не знал, что мои мама и бабушка — настоящие герои. Без преувеличения. Беру с них пример в своей решимости справиться с этим недугом.
Но, думаю, в остальном я все такой же — люблю Пола Маккартни и молочный шоколад с орехами (который мне, увы, нельзя), по-прежнему считаю Бродского вершиной поэзии, по-прежнему шучу, не верю в астрологов и подбираю всякую мелодичную ерунду на гитаре. И так же люблю моих прекрасных друзей из школы, которые ездят в Париж, женятся, рожают детей, читают прекрасные книги, очень переживают за меня — в общем, делают все, как надо. С такими друзьями мне ничто не страшно.
Проживать день на полную катушку, не экономить себя, читать великие книги, смотреть хорошие фильмы, помогать нуждающимся, любить, верить в человека и созидать, созидать, созидать. Совесть, благородство и достоинство — вот оно, святое наше воинство.
Вот уже больше года, как я болею. Не помню конкретной даты. Помню, что вроде бы в апреле. Приурочил все к 23 апреля. Филологи меня поймут*».
________
*23 апреля — день рождения любимого Кириллом Набокова, Шекспира и Козьмы Пруткова.
Источник — Сноб
