Мне всегда казалось, что приглушенная чувствительность, будто покрытая пылью включенность в детей – это посттравматический синдром, наподобие нарушений сна или еды. Что-то такое, на что я не могу повлиять, не имеющее под собой никакой логики возникновения – навроде отрекошеченного осколка взорвавшейся гранаты моего сердца, попавшей в центр материнства. Некая фатальность, к которой я могу теперь только адаптироваться и потихонечку разрабатывая материнство, как разрабатывают руку после инсульта, постепенно возвращая чувствительность.
И еще мне всегда казалось, что в переживании случившейся смерти у меня нет темных уголков и слепых зон, что моего ресурса, присущей мне живучести и фактора молодости хватило на то, чтобы выйти оттуда со сросшимся хребтом, пусть и ноющим на смену погоды, но все же – пережившей все послойно в течение лет.
Настоящая депрессия – странная штука. В ней нет ресурса на обычные сферы бытия, но будто высвобождается ресурс на видение таких глубин, доступа к которым раньше не было. Катя говорит – от отчаяния, падать мол дальше некуда, и можно смотреть в самые страшные вещи. А у меня это переживается как-то иначе. Будто в ледяных водах депрессии, у самого дна, есть альтернативное теплое, подводное – река в реке, и именно там происходит основной процесс выздоровления.
Как бы то ни было, но я внезапно обнаружила, что при всей своей огромной заинтересованностью влиянием матери на жизнь ребенка, исследованием этой темы, перелопачиванием кучи информации и отдаче туда тонн своего внимания, я абсолютно, вот вообще, как табу – обходила тему влияния отца на сыновей.
Причем тему отца на дочь (в отношение себя) – у меня открыта. А вот роль отца в жизни ребенка-мальчика была настолько вытесняемой, что ее будто и не существовало.
Это хитро устроено у моей хитрой психики, поэтому объяснить пипец сложно. То есть технически я об этом задумывалась, просчитывала, как это можно компенсировать, как поддерживать образ отца вне его физического присутствия, как привносить в жизнь фигуры мужчин-авторитетов – я продумывала и делала это. Но ключевое тут – _думала_, _делала_ – не Чувствовала.
Потому что посмотреть в эту дыру боли – невыносимо.
То ли ситуация со школой детей, выбившей действительно одну из ключевых опор безопасности и ресурса в моем материнстве, дававшей много компенсации как раз в области отсутствия отца (помните мой текст “школа как папа”?) , да без то ли – видимо, именно она – актуализировав тему травмирования моих детей другими взрослыми, когда ничего поделать не можешь, и с ума сходишь от бессилия и злости, дала доступ и к злости на отца моих детей.
Мне всегда была чужда жертвенность матерей-одиночек, их нередкое излучение – “обиды на козла-мужика”, я всегда будто так и оставалась на стороне мужчины больше, чем на стороне ребенка.
И в этой формулировке есть ключик: я будто так и оставалась цельной парой с мужчиной, родителями как единством по отношению к ребенку.
И я так и не смогла пережить утраты отца у своих детей.
Я так и не прожила потерю идентичности матери в паре – и потому не переродилась в мать-одиночку. Не произошло присвоения этой роли, принятия ее, согласия с ней.
Спустя 9 лет это может звучать дико и непонятно. Потому что очевидно, конечно же, что на уровне событийности, материального мира, я, напротив, стала жить за себя и того парня, выполняя функции и отца, и матери.
Но на уровне души, где-то глубоко и бессознательно случилось решение из боли, раз нет отца, то и матери не будет.
Что мать и отец – это комплект счастья для ребенка. И разделить этот комплект у меня не получилось. Потому что надо было встретиться с потерей самого лучшего, идеального и важного, что мне хотелось дать детям. Потому что это нужно было встретиться с болью потери не мужа, не родного человека, но еще и отца своим детям. А из всего перечня потерь – эта, видимо, самая взрывающая, поднимающая очень много материала и из моего детства, и невыносимости, и тщетности, и беспомощности, и злости, которую некому предъявить.
Кончиком кометы только отрыла я это лет 5 назад, роя в тему недостатка горячности в чувствах ко второму сыну, и встретив там мстительное мужу вдогонку на тот свет: “Свалил, скотина? Оставил своего любимчика тут? Вот сам о нем и заботься!” – это было остро, пронзительно и быстро, – как вытаскивание осколка из раны, и больше она не кровила.
Кто бы мог подумать, что это была улика процесса более глобального, увиденного мной только сейчас.
В нем нет злости и мстительности, в нем латентный многолетний суицид значимейшей части меня – матери, ушедшей на ту сторону солнца вместе с их отцом.
Я повторюсь, что это очень трудно объяснить. Ведь я и люблю их очень, и делаю им много, и грею порой болезненно, именно с оглядкой на их травму.
Но внутри всегда, всегда, всегдашечки ныл и зудел голосок, что теперь как-то иначе совсем я как мама. И это иначе мне не нравится сильно.
При попытке говорить об этом на терапии, я встречалась с железобетонной защитой меня же, что я де не успеваю это все вытянуть, и конечно, перегоревшая с пониженной чувствительностью. Что я стопудово хорошая мама и просто перфекционизм нужно лечить.
Но нет. Я все равно чувствовала НЕ ТО.
Два проведенных мною курса по Возрождению материнства продвинули очень и меня в оживлении, включенности, теплоте. И думаю, именно они запустили давно забытую штуку – мышления в сторону детей. Когда свободное время уходит не только на саморефлексию, но и самопроизвольный анализ того, что происходит у меня с детьми и почему.
Мне предстоит сейчас будто вселить в оболочку матери – дух матери обратно. Вчеловечиться на этом свете, обретя плоть, кровь, силы и вес. Не свалив ответственность в небытие, и не взяв на себя ответственность за двоих. А взяв свою – на себя, поднявшись из этого небытия.
И думается мне, что процесс возвращения будет по течению реки слез.
Марьяна Олейник https://okean-v-butylke.ru/ya-ne-tolko-mama-v-svoej-zhizni/
***
О чувстве вины, злости, скуки и других аспектах теневого материнства Марьяна Олейник подробно рассказывала на одноименном цикле.
