Если после трагедии твоя жизнь превратилась в черную воронку, пожирающую все вокруг, то лучший выход из ситуации — прыгнуть в нее и пройти этот путь до конца.
— Очень тяжело жить на свете одиноким ничтожеством, — сказала женщина.
Я кивнула: это действительно так, кто же станет спорить.
— И с этим ничего не сделать… — трудно понять, спрашивала она или утверждала.
На вид с ней все было в порядке: спокойная, неброско одетая (именно так, как надо в детскую поликлинику), средних лет, с умным лицом, с хорошими макияжем, речью и маникюром.
— Но, может быть, вы расскажете мне всю историю целиком? — спросила я.
— Да, конечно, могу, — мне показалось, что прежде, чем ответить, она как будто вынырнула из воспоминаний. Они были сложными по содержанию и не определялись по знаку — плюс или минус.
— Я росла с двумя сестрами, старшей и младшей, и мне всегда не нравилось, как мы жили. С нами жила еще моя бабушка, мама отца, помогала матери, пока мы были маленькие, потому что и мама, и папа работали.
— Вы жили бедно?
— Нет, так, пожалуй, сказать нельзя. Мы всегда были сыты, прилично одеты, имели возможность как-то развлекаться, нам покупали игрушки и сладости, каждый год мы ездили с мамой на юг… Но для меня во всем этом было слишком много суеты. В нашей квартире всегда было очень шумно: постоянно включено радио (для бабушки), один или два телевизора (для остальных), и одновременно говорили (или кричали) двое-трое. Я любила тишину, но ее нигде не было. Туалет или ванна всегда были кому-то нужны. Мама каждый вечер и днем в выходные занималась готовкой на всю семью. Бабушка прибиралась и пыталась вовлечь в это нас. Папа слонялся по нашему женскому царству как призрак отца Гамлета по сцене провинциального театра, но, кажется, все-таки в какой-то степени гордился происходящим. На стол всегда ставилась большая тарелка с нарезанным хлебом, яблоки и апельсины покупали по пять килограммов, рис, гречку и картошку — мешками. Все лето и осень варили варенье и закатывали банки с разносолами. Папа и бабушка всегда выпивали перед обедом по сто грамм водки. Сколько себя помню, мне всегда хотелось убежать от всего этого на край света.
— Ваши родные жили мирно?
— Вполне. То есть, разумеется, случались и ссоры, и споры, изредка даже скандалы, но все это достаточно легко прекращаалось и забывалось.
— А вы с сестрами?
— Мы жили втроем в одной комнате и были вынуждены как-то уживаться. У нас в общем-то получалось. За все детство я вспоминаю только одну по-настоящему жуткую драку. Не помню точно, из-за чего она началась, возможно, из-за того, какой фильм смотреть по телевизору, но когда я пришла в себя, у меня в обеих руках было зажато по клоку волос, и они были разноцветные. Моя младшая сестра в детстве была рыжей, а старшая — с русыми волосами. Кажется, уже тогда, в детстве, я решила, что у меня в доме будет всего один ребенок и ни одного телевизора.
После школы я единственная из трех сестер поступила в институт и после его окончания стала делать карьеру. У меня все получалось, мама и папа (они оба со средним специальным образованием) совершенно не понимали, что я, собственно, делаю, но гордились мною и хвастали в своем кругу. Уже замужние сестры удивлялись, зачем мне это надо, и между собой обсуждали, что я погналась за большими деньгами и что из-за этого могу все упустить.
Замуж я вышла поздно и по любви. Мы с мужем во всем подходили друг другу. У нас в квартире, которую мы купили и обставили по своему вкусу, всегда было тихо, мы не звали гостей, нам хватало друг друга. Мои сестры и родители обижались: с их точки зрения, раз уж у меня теперь есть муж и большая квартира, нужно регулярно «собираться семьей», готовить тазы салатов и кастрюли котлет, раздвигать стол, усмирять детей, считать бокалы и вилки, чтобы всем хватило… от одной мысли обо всем этом меня начинало мутить.
Мы с мужем оба хотели одного ребенка. Но зачать его не получалось еще почти пять лет. Муж говорил, да и бог с ним, нам хорошо и так, но я была упорной. Сестры мне сочувствовали и поддерживали, по очереди ходили со мной в клиники, и когда я наконец забеременела, обе плакали от радости.
Девочка родилась путем кесарева сечения, но здоровая. Муж старался обеспечить мне все нужное, на работе тоже все понимали, мама готова была приезжать и помогать, несмотря на то что у нее и так было уже четыре внука. Я довольно быстро оправилась от родов и была счастлива.
Я не очень общительный человек, но когда гуляла с дочкой-младенцем, познакомилась с другими мамами. С одной из них у нас даже завязались почти приятельские отношения: она была моей ровесницей (остальные мамы малышей были значительно моложе) и между нашими дочками была разница всего неделя. У Аделины эта девочка была четвертым ребенком. Муж выпивал, их отношения много лет балансировали на грани развода, денег в семье всегда не хватало, старший сын проходил тяжелую подростковость и пару раз уже схватывался с отцом практически врукопашную. Рожать четвертого ребенка Аделина не хотела, но что-то там не склеивалось с анализами и направлением на аборт, потом кто-то из детей заболел… в общем, так получилось.
Я искренне сочувствовала Аделине, порой помогала ей и даже пыталась по запросу что-то советовать, но в глубине души испытывала очень нехорошее (я это прекрасно понимала) чувство собственного превосходства. У моей девочки была прекрасно оборудованная комната, образованные родители, спокойное тихое окружение и продуманный нами с мужем вплоть до окончания университета образовательный маршрут. А что ждет четырех детей Аделины? Ее старший сын уже практически бросил школу… А маленькая нежеланная Света, которая сейчас роется в песочнице, отобрав одну из трех лопаток моей дочки? Дочка к тому времени уже знала все буквы и читала наизусть «Телефон» Чуковского. А Света едва говорила двадцать слов — я видела, что с ней все в порядке, просто педагогическая запущенность… Тут мне становилось одновременно сладко и грустно…
Наша дочь заболела, когда ей было четыре года, и умерла, не дожив трех недель до своего шестого дня рождения.
С тех пор я прочитала много всяких интервью, которые журналисты очень любят брать у родителей, потерявших детей. В этих интервью я искала себя. И не находила. Там все всегда такое светлое, печальное, полное любви и смирения. Вранье это или правда, не знаю, могу сказать только за себя. У меня внутри был черный и злобный ад. Я буквально ненавидела всех выживших детей. Вообще всех, которые бегают, смеются, растут. Особенно почему-то не могла видеть ту самую Свету, дочь Аделины. Почему она, которая и родилась-то по ошибке, никому не нужная, жива, растет, а моей девочки уже нет на свете?
Муж держался еще два года, пытался как-то меня утешить, перенаправить, скомпенсировать. Потом отчаялся и ушел. Сказал: прости, больше не могу, мне кажется, если я тут останусь, я просто умру, меня как будто засасывает в черную воронку. Я не винила его тогда, и не виню сейчас. Редко кто на его месте сделал бы больше.
Мои родители крестили всех дочерей, но я всегда, даже во время болезни дочери, оставалась абсолютной атеисткой. Однако после ухода мужа я, словно по наитию, практически сразу прочла Ветхий и Новый заветы и мгновенно уверовала в наказывающего христианского Бога. И верю в него до сих пор. Даже хожу в церковь. Все сходится. Это меня в какой-то степени поддерживает.
Кроме того, почти сразу после смерти дочери я сумела выйти на работу и уйти в нее. Сейчас я начальник отдела в крупной корпорации.
Свете недавно исполнилось 13 лет. Она очень приятная девочка, всегда со мной здоровается и сочувственно улыбается — вряд ли она что-то помнит о дочери, скорее всего, Аделина просто рассказала ей. Недавно я видела, как Света и тощий прыщавый мальчик лет пятнадцати вдвоем на скамейке по очереди курили вейп…
— Почему вы не переехали? Не купили другую квартиру?
— Не знаю. Может быть, потому что у меня сейчас живет моя мама, у которой ранняя деменция. Папа умер, сестры заняты своими семьями, у старшей уже есть внук, который живет с ней (дочка в разводе), так что им некогда за ней ухаживать. Мама знает мою квартиру и даже двор, но если мы переедем, боюсь, совсем потеряет ориентацию…
— Вы раньше обращались к психологам, психотерапевтам?
— О да, конечно, много раз, в моем кругу это принято и последние годы даже вошло в моду.
— Результат?
— Нет. Таблетки дают временное облегчение, но они снижают креативность, а мне она нужна по работе и в целом. Когда я перестаю их пить, все возвращается. Психотерапевты… Я честно все рассказываю, они предлагают какие-то методики, чтобы облегчить мое состояние — поговорить с кем-то воображаемым, что-то нарисовать, снять какие-то мышечные зажимы. Рано или поздно возникает та самая черная воронка, и, мне кажется, им всем просто становится страшно, и все заканчивается… Вам неприятно это слышать?
— Нет, — сказала я. — Простите, если вас разочаровала. Вы умеете отпугивать, держать на расстоянии, но понимаете, я тоже это умею, поэтому на меня и не действует. Вы, вероятно, научились этому, живя с сестрами в одной комнате, я — в пионерском лагере, где в палате нас было 15 человек.
— Отпугивать, — повторила Анна. — Не пугать, а именно отпугивать. Интересно. Но вы ведь тоже не сможете мне помочь? Мы отпугнем друг друга?
— Не смогу, — согласилась я. — А вот Виктор Франкл, возможно…
— Кто это? Врач? Психиатр? Где он принимает?
— Психиатр, — кивнула я. — Только он давно умер. Однако осталась методика.
— Что мне нужно сделать? — заинтересованно спросила Анна. У меня сложилось впечатление, что она не оставила до конца надежды все-таки меня напугать. Но кто кого напугает — это мы еще посмотрим.
— Понимаете, после смерти дочери и распада вашего брака все пытались облегчить ваше состояние, — сказала я. — Но не на ту напали. Единственное, что вам действительно помогло — это его дополнительное усугубление, то есть появление на горизонте вашего личного апокалипсиса свирепого образа карающего ветхозаветного божества, которое грозило вам с потолка или из-за облака и вещало: ужо! Грешна! Так тебе и надо!
Анна улыбнулась впервые за всю нашу встречу:
— Пожалуй что и так. И что мне делать?
— Усугублять, конечно, — я пожала плечами. — Усиливать симптоматику. Не противьтесь ничему, идите до конца. Ненавидьте сильнее. А потом еще сильнее. Сиганите туда, в черноту. Представляйте в красках, как в муках умерли все дети Аделины, да и вообще все дети с вашего двора. Света пусть умрет последней. Вы — чудовище, как вас земля носит. Бог этого мира — тоже чудовище, если не верите, перечитайте избранные места Ветхого завета. Мир в целом ужасен, и кругом — черные воронки.
Анна округлила глаза и приоткрыла рот, из чего я поняла, что была весьма убедительна.
— Это такой метод? — спросила она.
— Ага, — безмятежно кивнула я. — Хороший метод, проверенный.
— А какой результат?
— Так вы сделайте все как положено, а там и посмотрим. Сами мне и расскажете.
***
— Это глупость какая-то! — с возмущением сказала Анна. — Или гадость! Я пробовала много раз все представить, как вы сказали, но почему они должны умирать! В чем виновата Аделина? У нее и так жизнь более чем несладкая! А Света? И христианство тут при чем, если вот говорят, что Бог — это любовь. Какой-то у вас дурацкий метод, даже безнравственный! Я его название не записала и потому не смогла в интернете посмотреть, но мне кажется, что либо вы что-то не так мне сказали, либо я вас совсем не поняла.
— А как бы вы назвали этот результат? — спросила я, выслушав Анну до конца. — Если назвать его одним словом?
Анна замолчала, задумалась.
— Протест, — наконец сказала она.
— Именно так! — обрадовалась я. — Такой результат нам и нужен. При усилении симптома до абсурдного уровня возникает протест, диссонанс и одновременно рвутся, рушатся устаревшие, патологические постройки, которые мешают двигаться вперед.
— Вот так это работает?
— Да. Когда вы в последний раз видели Свету?
— Вчера.
— Что вы испытали?
— Мне было ее жалко.
— Что вы сделали? Вы не из тех людей, которые просто смотрят и жалеют.
— Я попросила ее походить с моей мамой вокруг сквера, пока я схожу в магазин и в аптеку. Потом дала ей за это денег. Она подросток, ей наверняка нужны деньги, и я могла бы дать их ей просто так, но мне показалось, что правильно — за услугу, это ее не унизит.
— Думаю, что вы правы.
— Но этот ваш метод… все-таки он очень странный.
— Не без того…
***
— Имею ли я право после всего?
— Право на что?
— Младшая дочь моей старшей сестры очень похожа на меня в детстве. Даже внешне. Это все замечают. Даже мой бывший муж — мы с ним сейчас очень хорошо общаемся, и я их познакомила.
— Это сходство вас как-то тревожит?
— Нет. Но девочке тяжело жить в родной семье. Там разведенная старшая сестра с постоянно орущим гипердинамическим ребенком и новым бойфрендом, брат, с которым девочка живет в одной комнате, и он водит туда друзей… В общем, она хочет жить со мной, потому что у меня всегда тихо, и мы с ней хорошо понимаем друг друга… Она хочет стать врачом, поступить в университет, я могла бы создать для нее условия…
— А ваша мама? Уход за ней?
— У мамы есть сиделка, хорошо подобранные препараты и отдельная комната. Дочь сестры помнит бабушку, когда она была еще в относительно здравом уме, и сейчас очень ее жалеет.
— А что говорит ваша сестра?
— Что ей уже все все равно.
— Тогда забирайте девочку. И сделайте ей тихое счастливое детство.
— Вы думаете, у меня получится?
— Почему нет? Мне кажется, сейчас у вас все для этого есть.
https://snob.ru/
https://snob.ru/
