По статистике Центра имени Сербского, около восьми миллионов россиян находятся в состоянии депрессии, но не каждый из них при этом получает необходимую помощь или осознаёт свою проблему. Прочитав ту самую историю читательницы самиздата Дарины Жежелевой, можно предположить почему. В 2017 году список дел на день у Дарины выглядел так: йога, покачать попу, маска для лица, не покончить с собой, молоко. Вскоре ей удалось прочувствовать на себе все прелести российской системы психиатрической помощи: одна неверно сказанная на приёме у врача фраза моментально перенесла её в мрачный стационар с завывающими пенсионерками, злыми санитарками и холодными жёсткими кроватями.
— А?
— Х*й на!
Санитары вталкивают в скорую седобородого мужчину с томным лицом. Тот сразу начинает верещать, как школьник: «А чего он дерётся?!» Это его почему-то прозвали здесь Агрономом. У него интеллигентный вид и неплохая одежда. Спустя два часа он в закрытом наглухо помещении начнёт ссать в свой ботинок всё с тем же томно-печальным выражением лица. А пока что — я недоумеваю.
Санитар приветливо улыбается мне.
— Вы впервые путешествуете нашими авиалиниями?
С заднего сиденья периодически раздаются вежливые вопросы на ломаном русском.
— Во — колумбиец. Можешь выйти замуж, уедешь, там тепло, — рекомендует санитар.
Колумбийца зовут Санто Кристиан Давид, он очень галантный и робкий. Ведёт себя совершенно адекватно, хоть и напуган. А кто тут не напуган?
В приёмном покое нас помещают в маленькую комнатку со скамейками. Все выходы из неё открываются только ключами. Здесь мы проведём пять часов, но об этом я пока ещё тоже не знаю.
идим: я, Агроном (он постоянно нервно то надевает, то снимает ботинки), две пожилые женщины и одна в сетчатых колготках, на каблуках, сидит, широко расставив ноги и выпятив губы. Ощущение полного ада.
Колумбиец вежливо знакомится: обходит всех, запоминает имена, жмёт руки. Спустя несколько часов, впрочем, выясняется, за что его «взяли». Санитар докладывает по телефону: «Гражданин Колумбии, учится в медицинском, приехал покорять мир, не вышло (это излюбленная формулировка санитаров и медсестёр здесь, в больнице. Шутка про мечту о покорении мира им никогда не надоедает). Итак, колумбиец, как выясняется, бегал по взлётной полосе Пулково и — внимание! — тормозил самолёты. Колумбиец со смущённой улыбкой смотрит на нас и пожимает плечами. Мы потрясённо молчим.
Привозят ещё одну бабушку. Прямо в ночной рубашке. Она говорит без умолку. «Нас здесь будут мучить, убивать, вот вы сидите, я-то не сумасшедшая, я понимаю это всё, а кто сумасшедший — тот, конечно, будет сидеть тут, улыбаться!»
Я улыбаюсь ей в лицо.
Хотя не до улыбки. Всё это вышло как-то слишком внезапно. У меня не было даже времени осознать, что происходит, как вот — я уже сижу в приёмном покое психбольницы, подруга судорожно рыщет по моей квартире в поисках кружки и щётки для меня, а мама пакует чемоданы, чтобы жить в моей квартире вместо меня, кормить моего кота и приносить мне хоть какую-то еду. А я как личность — больше не существую. Меня нет. Есть единица, тело, которое направлено сюда, в специальное учреждение. На лечение.
Я пришла в психоневрологический диспансер после очередного нервного срыва, не предполагая, что всё пойдёт вот так. Просто хотела посоветоваться. Может, подобрать другие таблетки. Предыдущие врачи (я наблюдалась у частников) не научили меня, что психиатрам не стоит говорить всё. Поэтому я честно заявила: да, думала о самоубийстве. Да, можно сказать, пыталась. Они скучающе спросили: «Когда?»
«Вчера», — ответила я.
Врач и медсестра подняли головы от бумаг. В комнате повисло тяжёлое молчание. Я неловко улыбнулась.
Меня стали убеждать лечь на обследование, просто обследование, на недельку. Почему бы и нет, подумала я, совершенно уже измотанная. Но моё да означало больше, чем я думала. Вдруг закипел процесс — стали вызывать машину. Заявили мне, что я еду прямо сейчас и прямо отсюда. Да, в этих старых домашних штанах. Да, без кружки и щётки. Нет, зайти покормить кота тоже нельзя. Такие правила.
— Слушайте, ну, а если бы я не согласилась?
— Тогда был бы другой разговор.
И я внезапно понимаю, что моё да или нет вообще не имели значения в этой комнате. Есть определённые фразы, сказав которые, ты теряешь все права.
Тут же, в диспансере, из кабинета врача, меня повели по коридору в маленькую комнату с железной дверью. Такая же комнатка есть в больнице имени Джанелидзе, там «выдерживают» воняющих бомжей перед приёмом, чтобы не портили воздух и настроение окружающим. Меня оставили в комнате, а железную дверь закрыли снаружи на замок. Меня начал накрывать ужас.
А потом приехала машина.
В ноябре 2017-го мысленный список моих дел выглядел примерно вот так:
— йога
— покачать попу
— маска для лица
— не покончить с собой
— купить молоко.
Никаких шуток. Я просто каждый день пыталась не слететь с катушек, не впасть в истерику, не слишком погружаться в мысли о смерти.
Все думают, что депрессия — это про людей, которым нечем заняться. Мол, займи себя, отвлекись — и всё будет хорошо. Это не работает. Депрессия может выглядеть так: ты спала по расписанию, ты помедитировала и съела полезный завтрак, ты встаёшь на йогу — и вдруг начинаешь обливаться слезами.
Или выходишь на пробежку и бежишь, пытаясь выбить все мысли из головы. Но завершается пробежка тем, что прямиком из парка ты идёшь не домой на растяжку, а в магазин за бутылкой вина. Дома ты судорожно выхлёбываешь её, и дальше становится или лучше, или — что чаще — хуже. Истерика, полная потеря контроля и нервный срыв. Депрессия. Живёшь, периодически вырубаясь из реальности и зависая в черноте и тоске. А во время весенне-осенних обострений не помогает вообще ничего. К внезапному срыву нужно быть готовой каждый чёртов день.
Приёмный покой. После пяти часов ожидания я не могла уже даже толком говорить. Я подсаживаюсь к врачу, это молодая девушка. Я отвечаю на вопросы. Прохожу в соседнюю комнату. Все вещи, сумку, телефон, ключи — давно отняли. Огромный мужик в клеёнчатом переднике, лысый и с бородой, требует раздеться. Я растерянно кокетливо улыбаюсь. На моих трусиках дырочка. Я прикрываюсь ладонями. Стою на ледяном полу, меня осматривают и швыряют рваную ночнушку и грязный халат. Тканые чулки мутного цвета. Боже, неужели такие ещё бывают? Сексуальность психиатрии. Женщина измеряет мне давление, меня ворочают, как тупое тело.
— Ногти у неё какие! Ногти ей остриги! — орёт она лысому.
— Я сама давайте, — тихо шепчу.
Мне не отвечают.
Женщина хватает огромные ножницы, зажимает подмышкой мою руку и зло стрижёт. Я зажмуриваюсь от ужаса.
Она грубо кромсает мои ногти, а я трясусь вся. Кажется, она осталась совершенно уверена, что я принимаю наркотики.
— Иди.
Меня отправляют на улицу, в скорую, чтобы отвезти в отделение.
— А фуфайку? — робко прошу я.
— Нет их, кончились.
На улице минус два.
Я бегу по ледяной земле и сажусь в стылую машину. Меня трясёт. Мы едем, едем долго, тьма, жуткие столбы с указателями на отделения. Полное ощущение нереальности.
В отделении вижу вереницу женщин, стоящих у кабинета: ждут свои таблетки. Все совершенно безумные. Жуткие. А дальше по коридору, из палаты, доносятся вой, стон, плач. Непрекращающиеся причитания. Это воет Ася. Мой ужас нарастает в невероятной прогрессии. Я полностью теряю способность говорить. Меня кормят фенозепамом, взвешивают и осматривают. Нежно объясняют, что я не должна ни с кем вступать в конфликты. «Публика у нас сложная, сама понимаешь. Долго разбираться не будут». Что они имеют в виду?
Я буду спать не в палате. Видимо, для новеньких предполагается особое внимание. Для меня выносят кровать в коридор и дают полусырое бельё и одеяло. Кровать — без пружин, просто деревянная доска, а сверху тонкое покрывало.
Они тут же начали подходить ко мне, говорить. Молодая девушка, симпатичная блондинка с излишне пристальным взглядом, взяла меня за руку. Я спросила, где найти книги. Отвела меня в конец коридора, в комнату, и долго показывала пальцем на пустой стол — вот книги. Книг не было.
Чудо — на подоконнике валялась одна. Я схватила её, я абсолютно точно готова была драться за эту книгу. Это была вторая часть «Ярмарки тщеславия» Теккерея. Только благодаря этой книге я не сошла с ума за эти сутки.
Когда я уже не смогла читать, попыталась свернуться и уснуть. Вой из палаты не прекращался. Я тряслась из-за сырого одеяла. «Я здесь на две недели», — я думала об этом постоянно. Две недели. «Во всех больницах страшно!» — позже презрительно воскликнет моя подруга. «Чего жалеешь себя?» Нет. Об этом снято столько фильмов, написано столько книг, но этих жутких деталей не знает никто. Считают, что они придуманы для художественной реальности.
Нельзя шариковую ручку, нельзя ничем писать — ведь ручкой ты можешь кого-то убить. Или кто-то этой ручкой убьёт тебя. «Раз — и эта ручка уже в глазу у кого-то», — охотно объясняет медсестра. Всегда открытый нараспашку туалет — вдруг тебя накроет там, в туалете. Вдруг тебя там захотят убить. Или ты кого-то. Никаких зеркал.
Ночной вой продолжался. Раз в пять минут я слышала ровные шаги по коридору — медсестра обходила палаты. Она замедлялась и наклонялась надо мной. Я тряслась. Неровные шаги, шарканье — это кто-то из пациенток идёт в туалет. Шаги тоже замедляются у моей кровати. Я перестаю дышать. Жду, когда меня ударят стулом или начнут душить подушкой. Реальный, отчётливый страх за свою жизнь.
В ту секунду, отвернувшись лицом к стене, я сдалась — тихонько заплакала. Но даже на это толком не было сил. Я просто смотрела в жёлтую стену. И ждала утра.
В ту ночь я абсолютно серьёзно думала о том, как убежать. Осматривала окна, размышляя, смогу ли я быстро их открыть и пролезть между прутьями решётки. Куда побегу, что буду делать… Это звучит кинематографично. Это так и было. Это всё настолько правдиво — то, что происходит в фильмах. Безумие, эстетика психологического триллера и попытки сбежать.
Ася всё выла. И санитарка пошла к ней. Я слышала, как она успокаивала её — как маленького ребёнка: убаюкивала, утешала, жалела. Так искренне. Так по-доброму. У меня всё дрогнуло внутри. Это именно то, что мне было нужно, когда я выла так же в своей квартире: чтобы кто-то убаюкал, утешил, по-доброму, тепло пожалел. Это нужно каждому из нас, абсолютно каждому, когда из его внутренней темноты выходят кошмары. У каждого свои драконы. Почему же только в психбольнице, за психами — вот так взяли и официально признали необходимость для них жалости и нежности?
Кто тут сошёл с ума? Мы ли, на этих кроватях?
Жалею ли я себя? Да. Да. Та девочка, которую в самый ранимый момент швырнули на жёсткую кровать в коридоре под сырое одеяло в психушке, которая пыталась уснуть под жуткий вой и рыдание из соседней палаты. Не уснуть — какое там! — просто как-то терпеть дикую грызущую тревогу и страх. Мне жаль, жаль её. И я не знаю, что такого страшного и ненормального в том, чтобы жалеть себя в такой момент, и в том, чтобы ждать, что тебя пожалеют и скажут: «Я здесь, рядом. Это больше не повторится. Ты была молодцом».
Именно там начала зарождаться новая мысль. Я просто выбираю не тех людей. Они ни хороши ни плохи. Они другие. «Я просто пытаюсь купить букет фиалок в оружейной лавке. Я бы отдала всё, но их здесь просто нет».
Вижу — я среди пяти совершенно сумасшедших бабушек, за нами наблюдает совсем молодой парень, он ведёт нас на выписку. Для этого нужно обойти несколько корпусов, пробираясь по дорожкам в парке, где-то отдать бумажку, где-то забрать свою одежду. Дорога неблизкая, на улице сумрачно и сыро. Мы надеваем на себя совершенно жуткие вещи вразнобой. Рваные мужские штаны. Галоши. Огромная куртка, заляпанная кровью и рвотой. Голубая вязаная шапочка. Мы идём под конвоем мальчика. Медленно — одна из бабушек совсем плоха. Цветокоррекции этого дня позавидовали бы все режиссёры мира. Сизая серость, повышенный контраст. Тропинки среди чахлых деревьев и полуразрушенных зданий. Огромная территория психбольницы. Навстречу иногда попадаются люди со странным взглядом и тележками в руках. Мы бредём по бесконечной дорожке среди апокалиптичных пейзажей, группа в жуткой одежде. Всё это настолько кинематографично, что кажется нереальным и даже стильным.
У меня внутри всё рвётся наружу, за высокий серый забор. Я не верю. Я впервые ощутила свою уязвимость, впервые я была так зависима. Кто я? Сумасшедшая в халате, без документов и телефона, одно резкое движение — и никто не будет церемониться. Мне не избыть этот страх. Никогда.
Я часто думаю о больнице как об оставленном где-то предмете или похороненном человеке. Я чувствую и внутренне вижу, как эта огромная территория с древними корпусами тихо стоит там, за железной дорогой, скрыв в себе кошмары безумия. Стоит, под карканье ворон и скрип тележек местных работников. Таких же безумных, как все там — пациенты, врачи, руководство. Я вижу голые деревья вдоль дорожек и засыпанную листвой территорию, где, наверное, уже полсотни лет не было субботников. Дорожки тянутся, кругом сложный пустырь, будто загородная помойка, в листве лежит мусор, дорожка разбита, здания разбросаны далеко друг от друга. Они выглядят так, будто давно заброшены. На этом всём лежит печать удивительной атмосферы.
Мне не забыть того пути, что мы проделали с тем мальчиком-санитаром и парочкой безумных старух. Мы медленно прошли до одного здания, забрали одежду. До другого — бумаги. Это казалось совершенно безумным и бесконечным. И внутри всё не верилось: неужели отпустят? Когда я вышла на крыльцо отделения, то даже не поняла, куда идти и как добраться до метро. И ещё я ужасно боялась, что меня вернут обратно. У входа стояла машина, туда усаживали выписанную старушку. Муж с женой. Я спросила, где выход, а они предложили подвезти. Это тоже было символично. Меня будто вывозили контрабандой, тихонько, под прикрытием той, совершенно имевшей право на свободу, старушки. Меня, совсем не имеющую права на это. И я ещё думала: как они так, эти двое, не боятся меня? Меня везли по парку, чтобы я там не шла, чтобы не видела входа, чтобы не смогла вернуться сюда, в этот заколдованный лес.
И чтобы не смогла выбраться отсюда, если снова здесь окажусь.
