Вы никогда не думали эмигрировать? Сколько себя помню, в компании этот вопрос всегда произносился на полутонах, как будто речь шла о сексуальном извращении. В ответ на тех же полутонах к нам приплывали самые драматические картины маслом.
Например: «Серафима говорит: «Я жена товарища министра торговли. Я застряла в Петербурге, а мой муж уже в Крыму. Я бегу к нему. Вот фальшивые документы, а вот настоящий паспорт. Моя фамилия Корзухина»1.
Или так: «Каждому отъезжающему полагается три чемодана. Такова установленная норма. Есть специальное распоряжение министерства». Возражать не имело смысла. Но я, конечно, возразил: «Всего три чемодана?! Как же быть с вещами?» – «Например?» – «Например, с моей коллекцией гоночных автомобилей?» «Продайте», – не вникая, откликнулась чиновница»2.
Полубезумный булгаковский Хлудов. Или единственный разрешенный к вывозу чемодан Довлатова. Недобрые глаза таможенника. Полуголодные литераторы Берлина. Пароход, обвешанный пассажирами, берет курс на Константинополь. Короче говоря, эмиграция в нашей традиции – не просто перемена места жительства с контейнером и семейством, а некий тектонический сдвиг в судьбе, которому еще поди найди достойное оправдание – чем, собственно, наш смущенный мозг по большей части и занят.
Разумеется, все свои проблемы мы перевозим с собой из страны в страну, из брака в брак, из офиса в офис – и не стоит рассчитывать, что перемена обстоятельств решит их за нас. Моя давняя знакомая Лена всю дорогу бурно устраивала свою личную жизнь на родине. Это же занятие она продолжила в Америке, усугубив его драматизм местным колоритом и языковым барьером. Очередные браки трещали как каньоны во время засухи! Стоило для этого переезжать! Но мы как-то забываем, что эмигрировать можно не от нужды или из протеста – а по вполне невинным причинам. Одна молодая русская пара айтишников переехала в Израиль, потому что у них, видите ли… дреды под шапку не влезали! А рожать они отправились в Индию, потому что там дешевле. У них не было никаких близких родственников за границей – но как-то нашлись неблизкие и просто знакомые, готовые помочь с жильем, работой и детьми (их уже трое). А они (эта самая отчаянная пара) – ни на минуту не забывая о милых сердцу родителях, любимых книгах и обо всем, что мы связываем с корневой системой, – ни разу не почувствовали себя маргиналами. А наоборот – безмерно свободными людьми.
Мне казалось, что сегодня, когда границы прозрачны, интернет всему голова, языки даются с детства, а продуктовые корзины неотличимы и мутируют только в сторону кошерности, любой авантюрно настроенный гражданин может попробовать пожить в другой стране под другим солнцем. Но в нашей оседлой ментальности пожизненная привязанность к родному порогу сакральна. Эмиграция все еще отсвечивает изгнанием, эскапизмом, чуть ли не изменой – и все это, конечно, над общим знаменателем фатальной необратимости.
Европейский же молодой житель не то что не видит в этом проблемы – переезд, поиск работы за границей опционально встроены в его биографию и топографию. Человеку сорок лет – у него и в планах не стоит покупка собственного жилья. Зачем? Кто знает, куда судьба занесет? Но даже немолодые люди, обремененные некоторым хозяйством и обязательствами, рассматривают такой зигзаг. Состариться в благоприятном климате. Перебраться поближе к детям. Полностью реализоваться в профессии. Все это достойные причины для известных решений. Разумеется, деньги и языковая свобода дают некоторую фору. (Точно так же как деньги и языки – отличная отговорка, чтобы никуда не двигаться.)
Почему же для одних эмиграция – одна из сторон опыта, проверка собственной устойчивости, а для других стресс и только? По статистике на привыкание к новому месту у человека уходит 8 лет. Я думаю, не только к месту – друг к другу люди привыкают с таким же успехом. Инкубационный период. Не у всех есть в запасе эти 8 лет. Что правда – то правда.
Но, может быть, если точно сформулировать цель, то и риски можно оценить заранее?
Комментарий Михаила Эпштейна, российско-американского философа, культуролога
«Лично я не знаю ни одного человека, живущего на Западе, который пожалел бы о своей эмиграции из России, хотя вполне допускаю, что таких немало. Но я знаю по крайней мере троих, вернувшихся в Россию из эмиграции: писателя, режиссера и филолога. Причем и они не жалеют о том, что в свое время эмигрировали: они приобрели тот опыт западной жизни, на основе которого приняли последующее решение вернуться – а сейчас, насколько я знаю, обдумывают возможность вторичной эмиграции.
Эмиграцию нельзя считать изменой родине. Это все равно как считать семяизвержение изменой своему организму. В каждом организме, не только биологическом, но и культурном, есть клетки соматические (нервные, костные, мышечные и другие) и клетки половые. То, что по традиции называется эмиграцией, это, в сущности, эякуляция, выброс клеток одной культуры в лоно другой, зачатие новых организмов. Есть эрос культурных притяжений, информационных фрикций, пронзительная острота языковых и интеллектуальных переживаний в зоне контакта между культурами. В ХХ веке происходит, так сказать, сексуальная революция в жизни культур: вместо прежней замкнутости, однородности – бурные встречи, пересечения, смешения, оплодотворения. Так называемые эмигранты не просто «в послании», они – в соитии и зачатии, как клетки, которые одна страна выбрасывает из себя, чтобы зачать новую жизнь в лоне другой. То, что называется диаспорой, – это способ взаимопознания и взаимопроникновения разных организмов: двойная жизнь, на пороге которой мы бьемся, любовная лихорадка двух культур, судороги их счастья или, в случае неудачи, боль их несовместимости.
Конечно, страх эмиграции понятен. Но есть и другой страх – не прожить свою единственную жизнь, упустить шанс самореализации. Россия может искать себя на путях к цивилизации еще десятки или сотни лет, а у человека – другой отсчет времени. Он не может позволить себе ждать так долго, как целая страна. Этим главным страхом – страхом не стать собой – и стоит руководствоваться при выборе: ехать или остаться».
1 М. Булгаков «Бег» (Азбука, 2012).
2 С. Довлатов «Чемодан» (Азбука, 2012).
