Клац-клац. Два привычных поворота замочной скважины.
И обитая темным дермантином дверь закрыта.
А он снова внутри маленькой квартирки-пенала.
Уставший, измотанный, растерявший львиную долю сил на что-то, что давно уже кажется нелепым.
Ему за 40. Ему плохо. Внутри что-то давно пошло не так.
Он запутался, заблудился. Пытался делать то, что умел всегда. Достойно, профессионально. Развлекал людей.
Разных. Угрюмых, строгих, равнодушных, напряженных. Озлобленных и улыбающихся.
Возбужденных и подавленных. Молодых, старых.
Запоминающихся и не очень. С чувством юмора и откровенно без.
Заносчивых и стыдливых. Болтливых и молчаливых. Много этих лиц внутри.
Только собственное сложно нащупать. Куча мусора. И при этом… Отвратительно пусто.
******
Быстро-быстро она бежит по этой улице вниз.
Сквозь дождь, сквозь толпу. На доли секунды она останавливается только возле булочной.
Модной, французской, с большими, натертыми до блеска витринами.
Жадно глотает этот запах из детства. Кажется, в уголке её тонких губ только что пролетела улыбка.
НЕТ. Это не тот магазин. Не тот город.
Что-то внутри запретило ей обольщаться. Всё давно не то. Она не та. Мир не тот. Люди. Люди тоже чужие.
******
Ухоженная. Наверное, даже слишком ухоженная.
Приятная. Нежная. С ней легко. Мужчинам нравится это чувство, это ощущение, которое появляется возле.
Ощущение силы, что ли. Ощущение расправленных плеч.
Когда внутри много жизни. И азарт.
Фоном, правда, так легонечко страх подкрадывается.
Если присмотреться, то много страха. Всякого-разного. И их страха, и ёё.
Мужской про то, что это ненадолго. Про то, что за это надо много, слишком много платить.
Про то, что есть что-то, чего они не видят, но чувствуют. Что-то будоражащее, но слишком опасное.
Её… Её про то, что она не верит. Про то, что она не любит. Про то, что она устала. От поисков, от образов.
Про то, что почти не чувствует. Одеревенела. Зачерствела. И такое озлобленное одиночество — а кому его можно показать?с кем разделить?
******
Ему казалось, что он важен. Он востребован.
Даже в некоторой степени уникален.
То, что он умеет — так умеют, без грамма преувеличения, только несколько людей во всей стране.
Как в коконе, полжизни в этом вязко-медовом ощущении богоизбранности, защищенности, сверхценности.
Как будто паришь над землей, людей толком не видишь. Да и видеть не важно. Важно решить. Важно мочь.
А потом вдруг все эти войны-катаклизмы-потери.
Нет больше маленького бога.
А что вместо? Вместо- вынужденное рождение маленького хрупкого обычного и сверху, и внутри человека.
Есть, как оказалось, люди рядом. И люди эти чувствуют чувства.
И как сквозь увеличительное стекло вдруг чувства эти стали заметными.
Сильно заметными, слишком заметными. Неприятно заметными.
И собственные тоже откуда-то изнутри полезли. Горькие такие, пережаренные, передержанные чувства.
********
Она уже давно с ним. И давно не с ним.
Много всего пережили. Хоронили близких, рожали детей.
Деньги теряли. Дом строили, а потом тоже теряли.
Были в их истории женщины. С которыми он пробовал что-то найти.
Какую-то свою часть. Что-то, про что никогда не знал, но переживал как что-то недостающее, инвалидное, не хватающее.
Что-то отчаянно нужное для полноты, для целостности.
Уходил-возвращался. По своему любил. Знал, что она его женщина.
А она давно отодвинулась. Осталась рядом, но одна.
Что-то включилось когда-то. Болью резкой пронеслось по всей душе и окаменело.
Большой невидимый камень. Обиды, гнева.
******
Человек-гора. Непоколебимая. Стойкая.
Знали бы они, какими силами ей это далось.
Вся её женская суть на алтаре этих звонких эпитетов. Не таких уже сейчас и звонких.
Скорее режущих слух. Скорее обнаруживающих потерю.
Скорее отдающих внутренним многоамперным напряжением. И высоковольтным раздражением.
И кричащей неудовлетворенностью.
И с этим ни массаж, ни йога не могут справиться.
Мужчины нет. Нет места.
Она его давно заняла. Взяла и заняла. Собой. И грудой достижений.
Давно не впечатляющих. Давно не вдохновляющих.
Но позволяющих выжить. Опереться.Не развалиться, не расклеиться. С ума не сойти. От раздирающего рьяного одиночества.
********
Ей так иногда хочется к людям.
Что-то такое почувствовать с ними. Тёплое. Мягкое. Сытное.
А внутри так много стыда. Да и страха много. Да и злости.
Что посмотрят с насмешкой. Что увидят, какая она смешная. И глупая. И неуклюжая. И толстая.
Такая, как в детстве.
Правда, той, что в детстве, давно уже нет.
Толстую заморила голодом. Глупую несколькими образованиями. Неуклюжую убила школами манер и дефиле.
Внутри осталась только память и те старые, которые не вытравишь керосином, ощущения.
И словно из большой железной ржавой банки вылитое вовнутрь разъедающее, распекающее душу одиночество.
******
Она море любит.
Его голос, его запах, его силу.
Когда никого-никого.
Только здесь она так хорошо чувствует тело.
Такая гладь в душе. Только она и море.
И это ощущение волны внутри.
Столько воспоминаний.
Такая обволакивающая радость.
Здесь она находит себя. Снова начинает понимать, зачем живет.
Здесь она любит. Море, себя, жизнь. Так хорошо ей, когда одна.
*******
У него в памяти есть отдельная коробка с чувствами, запахами, образами привычной больничной жизни.
С таким диагнозом он вряд ли бы выжил без ухода.
А ему ведь всего 13.
При желании он может запросто вытащить оттуда ни с чем не сравнимый, преследующий запах хлорки из больничного туалета.
Или большие деревянные окна, не очень аккуратно покрашенные в белый цвет.
Или вот холодные, из нержавейки горшки и судна в санитарной комнате.
Оборванные, намекающие на свой возраст и опыт, пружины на кроватях.
Матрасы. Полосатые, разноцветные от неудачных детских попыток договориться со своим организмом.
А еще эти большие эмалированные кастрюли с надписями «чай», «суп», «вода».
Плачущие капельницы.
Воткнутые в сдавленные детские попки иглы.
Тумбочки с передачами от родственников.
И обязательно туалетная бумага. Отечественная, шероховатая, надежная.
А скривленные от боли, а возможно и от злости, и от отвращения, и от беспомощности маленькие детские лица.
А еще — привычка заглядывать в унитаз и рассматривать что там. Ведь это важно. Ориентироваться в том, что из тебя выходит.
Там еще сдавленные детские кулаки есть.
И слезы. Соленые-соленые, соленее моря. Про боль, про вселенскую несправедливость, про обиду, про детское ранимое, надрывное, отчаянное, безмолвное одиночество.
******
И вот оно, моё, собственное. Хроническое, вялотекущее.
С периодами ремиссий.
Жадное иногда на кусочек человеческого взгляда, на прикосновение к ладошке или к плечу.
Трогательное и наивное в своих надеждах и расчетах.
Важное и необходимое мне как воздух. Как что-то очень ценное.
А иногда противное, сложно выносимое, тяжелое, застоявшееся.
Иногда искомое, иногда гонимое.
Мудрое, граничащее с сумасшествием.
Говорящее мне иногда человеческим языком — я твоё, с тобой, навсегда.
Узнавай меня.
Источник — gestaltclub.com
