11 октября 1915 г.
Любопытно, что почти все лучшие мои вещи я писал в пору наибольшей личной неурядицы, в периоды самых тяжелых душевных переживаний.
Так, «Иуда Искариот» написан на Капри, через три-четыре месяца после смерти Шуры, когда моя мысль вся была порабощена образом ее болезни и смерти. Трудно передать всю степень насилия, которое я употребил над собою. Уже сидя за работою, я не мог на минуту отлучиться от стола, встать за папиросой; отойдя, я немедленно забывал, что я занят и пишу, долго ходил и думал о Шуре, пока случайно с удивлением не натыкался на стол. Написав фразу, я забывал о ней, и после каждой токи мне надо было перечитывать предыдущее, чтобы опять тотчас же забыть. Так, почти бессмысленно, я исписал около сорока страниц, которые и уничтожил; но за это время все же создалась некоторая привычка, которая позволила дальнейшую работу вести более нормально – но опять-таки при полном отсутствии мысли.
Больной, ошалелый после пьянства, не думая, писал я «Семь повешенных». Вдобавок, самая тема была так тяжела, что я во все время, что не за столом, старался даже не вспоминать о рассказе; больше того, в наиболее тяжелых местах я даже во время процесса писания – как это ни странно – старался развлекать себя посторонними мыслями. Один вечер я почти сплошь проплакал и написал всего три и четыре строки.
Но самое удивительное – это осень 1908 года, когда я переживал ту страшную историю с А[нной]. Несомненно, что в отношении личных переживаний я в те месяцы был в состоянии психоза, тяжелого полусумасшествия; и все мои мысли были отданы Анне, новым неожиданным фактам и открытиям, болезненному сыску. Желание узнать всю правду было моей идее фиксе; орудием была исключительно логика – иными словами, напряженнейшая работа мысли в одном этом направлении.
И в это самое время с необыкновенной легкостью и быстротою ( у меня еще болели руки и я диктовал) были написаны: «Мои записки», причем несколько раз работа прерывалась открытиями-неожиданностями правды и состояниями, близкими к убийству и сумасшествию; потом – «Дни нашей жизни», « Черные Маски», «Сын Человеческий» и «Анатэма».
И все это было сплошной импровизацией, причем некоторые темы, как например «Черных Масок», были совершенно новы, другие же только раньше слегка продуманы, без деталей и даже без плана.
Помимо этого, много и других случаев, когда нездоровье, мешающее думать, или домашние неприятности и страдания, болезни детей, столкновения с людьми – повышали качество работы. И наоборот: выспавшись, уравновешенный, при хорошем здоровье и домашнем благополучии я писал хуже.
Вывод отсюда: моя мысль – враг моей работе. Надобно, чтобы я мыслил о чем-то другом, и тогда интуиция освобождается и смело творит свое, не опираясь на рацио и не преследуемая им. Надобно еще, чтобы я совсем не мыслил во время работы о себе как о писателе – и внутренне, и внешне, и в смысле моих качеств и желаний, и в смысле успеха, внешних последствий.
Иными словами: я пишу хорошо, когда моя личная жизнь так мучительна, что мне страшно о себе думать и страшно думать вообще.
Андреев Л. Дневник (1915-1924). //Андреев Л. S.O.S. – М., СПб.: Atheneum; Феникс, 1994. С.22-24.
Ноябрь 1915 г., ночь.
Когда я слышу мотив из «Жизни Человека», мною всегда и сразу овладевает особое чувство, очень острое, радостно волнующее, как возможность, печальное и даже страшное, как вечный отказ что-то важное возвратить. Я сразу стал другой и что-то как будто вспомнил – самое важное, что есть жизнь, любовь, сладкий и томящий зов: похоже физически на слабое, с горы, замирание сердца, на первый сон после воздуха, хорошей усталости и широких морских картин. Но, вспомнив, я знаю, что этого я не сохраню, ибо это есть особое, тогдашнее, невозвратимое ощущение жизни: так я ее ощущал тогда – и это кончено.
И пока я слушаю, мне кажется, что я вот-вот вернусь, почти вернулся, что от этой минуты я снова стану тот и все станет то; и я буду плакать от нежных волнений, звать, искать, к кому-то протяну руки; и все я вижу в свете, в нежном танце, все в том же замирании сердца. Кто-то, кого люблю, совсем близко-близко-близко.
Кончилась музыка – и наступает ничего. Просто ничего, как было до, как будет завтра. Вместо чувств и зовов невидимого – мысли, размышления, перетирание старого, власть окружающего; душа молчит, как мертвая. Никого не жду. Никуда не протягиваю рук. И это страшное молчание внутри. Кажется порой, будто тонкий слой чего-то еще живого, говорящего и изображающего обволакивает холодного мертвеца, тяжелого и молчаливого вечно, с трудом таскаемого. Его сейчас я понесу спать; завтра его подниму с постели и вместе мы пойдем в кабинет: я снаружи, он внутри меня, холодный, тяжелый, немой.
Я туда кричу, я туда зову, но молчание каменное, мертвое, неживое. Никакого ответа, даже странно, что сам себя я не слышу и так себе не отвечаю.
И только при музыке «Жизни Человека» мертвец внутри открывает глаза, шевелится, смутно зовет кого-то смутного. Но тогда понятно и то, что он – не мертвец, но хуже мертвеца: заживо погребенный в темнице и тесноте гробы. И выход ему один: в настоящую смерть с ее настоящим и вечным молчанием.
Мне некому сказать: приди! – и не хочется, нет воли и желания. Никого не жду. Никто не придет. Если бы полюбить! Не полюбив, погибну.
Андреев Л. Дневник (1915-1924). //Андреев Л. S.O.S. – М., СПб.: Atheneum; Феникс, 1994. С.25-26.
12 марта [1916], ночь.
Ваммельсуу.
Когда у меня все болит и ноют на мозгах старые закостеневшие мозоли, и мне нечем дышать, и незачем жить, и мертво и холодно кругом, и жизнь прожита –
— я думаю иногда о двух прекраснейших, о ком-то, кто он и она.
Они где-то есть сейчас, всегда были и всегда будут, и им все равно, что я тут в Финляндии заживо мру от холода и ненужности. Я вижу, как они сидят под южной луною; сад, парк, берег, тени черны, свет светел. Я чувствую тот воздух, каким дышут они, — нечего его описывать! – я чувствую их любовь; если у нее обнажится грудь, то под луною она вечно бела. Мне кажется, что я вижу даже гравий под ногами, скрипит тихо. И это – есть, существует; они есть; и луна есть и белая грудь под луною. Честное слово!
Небо за моими окнами зеленеет: там восток, и оттуда скоро будут приходить белые ночи. Сейчас мороз и снег выше заборов, а днем таяло и вечер был закатно красивый. Снег покрылся корочкой, и пахло от него дыней, на вид он казался сладким, жирным и кисленьким немного.
И это хорошо, все хорошо, только во мне плохо.
Андреев Л. Дневник (1915-1924). //Андреев Л. S.O.S. – М., СПб.: Atheneum; Феникс, 1994. С.27.
[Вторая половина марта 1916. Ваммельсуу]
Такая печальная, такая мрачная, такая тоскливая моя жизнь. Сколько ни оглядываюсь назад – все позади мрачно, страдание, темнота. Только детство счастливо и радостно – пора очищения, пора догадок, а не мыслей. А как только начал думать, как только начал жить, то начались страдания и продолжаются до сих пор. Я уже сейчас не молод, все погибло, здоровье безнадежно плохо, доживать приходится последние года, и ничего, что могло бы украсить, смягчить, сделать радостно эту последнюю тропу жизни. Клевета, преследования, нелады дома, неустройства в личной жизни, все тяжелое, все смутное. Тоскливая жизнь.
Все вспоминаются ночи, одна за другою, ночи последних годов, которые приходилось проводить в этих бесконечных, тяжелых, бесцельных разговорах, и кажется, что этим ночам нет конца. Тысяча и одна ночь! Тысяча и одна ночь! Печально и страшно.
Только начну верить – обманут. Только начну любить – обольют холодом непонимания. Доброта их пустяками. Задыхаются во мне невысказанные слова, задыхаются неразделенные чувства, любовь огромная, огромная, которую до сих пор не мог я проявить. Не мог. Увенчанный сомнительною славой, живу я в темном одиночестве. Проходят дни, проходят ночи. Лежу и думаю, лежу и думаю, один, всегда один. Бесконечно возмущается во мне благородное мое. Его было много, оно есть и сейчас. Но не знаю: оттого ли, что оно не нужно, или нет ему ответа, но и оно тоскует страшно одиноко, заброшенное какое-то, какое-то ненужное. Зачем, зачем?
Смотрю на дом свой, ведь это только тяжесть, его нужно держать, это ведь пустяки, в сущности говоря, так мало денег, ведь это награда за всю жизнь? И эту награду каждую минуту могут вынуть из рук, за нее нужно держаться крепко. А руки слабеют, становится труднее и труднее. И кругом нет ответа. Друзья ничтожны – ничтожны друзья Ни одно ильного, крепкого человека, который мог бы протянуть руку, ни одной смелой и свободной широкой души, к которой можно бы было прильнуть хоть на минуту. Никого. Никого.
______
Приехал сюда на ночь; походил по нищенскому саду, который так напоминает мою жизнь, посмотрел на эти деревья, которые не хотят расти, которые приходится сажать все снова и снова И вот сегодня опять возвращаюсь назад, в больницу. Там будут приходить, надоедать, требовать очень много, давать очень мало, очень мало. Если дают хоть что-нибудь, то сейчас же требуют сторицею. Не считаются ни с усталостью моею, ни с нездоровьем, ни с этою огромною тоской души.
Идет война. Переживаю я ее огромно и сильно. Быть может, никто или очень немногие так глубоко чувствуют и знают ее смысл. Но один я и здесь. Все маленькие кругом. Большие люди либо на войне, либо где-то далеко, а моя среда – писателей, журналистов и интеллигентов – среда ничтожная, людей мелких, обремененных личными корыстными расчетами, мелкими мыслишками, заботами, чтобы не уронить как-нибудь себя, сказать что-то свое.
И буду я там снова волноваться этим особенным, страшным волнением, которое начинается с утра, которое заставляет пульсировать странным образом все тело, душу, глаза, слова и щеки. Волнение, которое близко к страху, к слезам, к огромной печали – и даже к огромной радости – я не знаю, что это! Но и здесь очень одиноко. Самый близкий человек сейчас – это Андрюша, который, может быть, уже убит теперь, Андрюша, который вдруг приблизился к самой смерти, к самой жизни, и, вероятно, теперь понял то особенное, чего нельзя сказать словами, чего не знают другие, не знают здесь. И страшно мне мечтать (или писать) о жизни, и радостно, и так близко стоит смерть. Смерть. Но я-то сам не боюсь ее. Пускай приходит. Пускай приходит поскорей и берет. Надоело. Надоело!
Андреев Л. Дневник (1915-1924). //Андреев Л. S.O.S. – М., СПб.: Atheneum; Феникс, 1994. С.27-29.